Власов Ю.П. Справедливость силы

Глава 208.

Необычностью веяло от зимних месяцев. Какой-то миг в жизни - взять золотую олимпийскую медаль. Никто не хотел упустить этот миг. Затрещали мировые рекорды по всем видам спорта. Газеты, журналы день ото дня пухли новостями.

Нашей сборной по тяжелой атлетике уже не угрожала команда Хоффмана. И все же мы чувствовали себя слабее, чем перед Играми в Риме.

"Хотя наша сборная возвратилась из Стокгольма с девятой "короной" чемпиона мира, ее выступление привычного резонанса не вызвало. И дело тут не только в том, что на этот раз наши атлеты привезли на одну золотую медаль меньше, чем с предыдущего, будапештского первенства.

После Стокгольмского чемпионата возник, и не без основания, тревожный вопрос: "На что мы можем рассчитывать в Токио, если запас победной "прочности" на мировом помосте продемонстрировал только Юрий Власов?.."

Как известно, в Стокгольме наш атлет легчайшего веса Алексей Вахонин сумел вырвать победу у японского дуэта - Сиро Исиносеку и Хироси Фукуда. Удастся ли ему повторить успех? Ведь Вахонин намного старше своих опасных соперников, он прогрессирует медленнее, и главное - они будут выступать дома... Пока очень слабые у нас надежды и на атлетов полулегкого веса. Прочные позиции в легкой весовой категории... Однако после стокгольмского урока, преподанного поляками Марианом Зелинским и Вольдемаром Башановским, нужно помнить, что рекорды - еще не победа. Отдавая должное прославленному полусредневесу Александру Курынову, нельзя умолчать и о его грозном сопернике - венгре Михае Хуске... По мнению Рудольфа Плюкфельдера, в средней весовой категории вне конкуренции находится венгр Дёзе Вереш. "Только непредвиденный несчастный случай,- говорит Плюкфельдер,- может лишить Вереша золотой олимпийской медали". Нет пока у нас и полутяжеловеса, который сумел бы победить англичанина Луиса Мартина и поляка Иренеуша Палинского. На этом не очень-то радужном фоне гордо звучит только имя Юрия Власова...

Возросшая конкуренция предъявила исключительные требования к лидерам - спортсменам СССР и США. Американские штангисты оказались обезоруженными. В командном зачете они откатились на четвертое место и лишились всех мировых рекордов..." (Советский спорт, 1964, 30 января).

Старый Хоффман сделал все для любимой "железной игры". Благодаря ему она обрела в Соединенных Штатах определенный размах. И вот вместо удовлетворения - сплошные разочарования. Американцы становились зрителями в этой большой забаве.

Глава 209.

В феврале на I Международном конгрессе тренеров и представителей национальных федераций тяжелой атлетики в парижском Национальном институте спорта собрались восемьдесят делегатов из тридцати стран.

"Я не говорю по-английски, а Боб Хоффман изъясняется только на родном языке,- писал Красовский в "Русских новостях".-Чтобы узнать мнение американского специалиста, я вывел на клочке бумаги: "Токио - Власов - 195+170+215=580, Жаботинский -180+ +170+210=560??" Боб Хоффман изучил мою записку, ткнул пальцем в цифру 170 (это результат в рывке.-Ю. В.), подумал и сказал: "Власов йес, о'кэй! Жаботинский?.. Гм, гм..." И отдал мне бумажку. Тогда я нашел переводчика и задал вопрос: "Будет ли Шемански участвовать на Олимпиаде в Токио?" Боб Хоффман ответил: "Норберт и Гэри наберут форму, если все будет в порядке. 0'кэй, они получат медали". Переводчик добавил: "Он не сказал - какие". Не готовит ли старая американская лиса новое "чудо" для будущей Олимпиады?.."

Не готовил. Возраст исключал необходимый рост Шемански, он не поспевал за результатами, хотя и прибавлял в собственном весе. Губнер оказался неприспособленным к "железной игре". Нужен талант силы. Внушительные мышцы, молодость и желание еще ничего не значат.

Бытует ошибочное представление о самых сильных: ладони-лопаты, саженные плечи, толстенное чрево, шея бревном и не поступь, а сотрясание почвы. Громада туши выдается за силу. Умение поглощать непомерное количество пищи и водки тоже сходит за силу. И это устойчивый, живучий предрассудок. А ведь все эти люди, поставленные в тренировки, все без исключения, оказывались беспомощными, в лучшем случае выполняли норму "мастера".

Все это не может иметь ничего общего с настоящей большой силой. Ее прежде всего определяют качество мышечной ткани, нервная система, способность организма усваивать физические и нервные нагрузки, и конечно же воля.

Кроме того, на мой взгляд, "умная" сила всегда имеет преимущество перед животной силой. Тут уже почти все определяется свойствами нервной системы.

Это не имеет прямого отношения к Губнеру, но его внешность (действительно атлетическая, могучая) оказывала определенное воздействие на людей, даже искушенных в силе.

Сколько их прочило ему самые великие победы!

Глава 210.

Вот выдержки из моего дневника:

"...Понедельник, шестнадцатое марта. В субботу сознательно пошел на серию тяжелых тренировок. Без них не будет заданного роста силы. Следует выдерживать их до пятнадцатого апреля. Объем работы в субботу - 12 тонн, интенсивность - 185 кг. С тренировкой справился просто, оставался запас. Но, очевидно, относительно высокая интенсивность подействовала возбуждающе. Дома не мог сидеть от возбуждения. И не ночь - тревожное забытье. Проснулся под утро - и жадно глотал воду. И не позвоночник - огненная боль.

Сдавал рассказы К., он редактирует мою книгу, известный детский писатель. Я рассказывал о тренировках, он недоверчиво улыбался. Конечно, я выдумщик, я все преувеличиваю!..

Надо снова садиться и писать и еще поправлять рассказы из сборника, а сил нет. Когда же кончится эта жизнь в насилиях над собой?..

И опять ночь. Глаз не сомкнул. Противная это штука: лежишь с открытыми глазами в темноте - и какие только глупости не лезут в голову. И жар морил безбожно...

Но этот год олимпийский и мой последний год в спорте - надо выбрать силу...

Девятнадцатое марта. Вчера не поехал на тренировку: крепко температурил, хотя тренируюсь и с температурой, болезнь тянется четвертую неделю. И опять ночь без сна. Лежал и вспоминал последние годы. Ничего, кроме изнурительных тренировок и работы за письменным столом. Пытался заснуть. Задремал раз, другой - и уж потом совсем не заснул. Лежал и слушал ветер. Второй день отчаянно дует ветер.

Останутся ли силы писать после такого спорта?.. Включил свет и читал... Только ни о чем не думать. Около пяти утра заснул. На тренировку не поехал, но писал много. С двадцатого марта буду тренироваться без пропусков. Переведу болезнь в работе..."

Глава 211.

21 марта в спортивном зале "Крылья Советов" открылись ежегодные соревнования на Приз Москвы. Газеты посетовали, что я не выступаю. Я действительно прихварывал. Однако и делать мне на соревнованиях было нечего. Я пребывал в разборе, то есть целиком во вспомогательных упражнениях, и решил в олимпийский сезон не нарушать очередность нагрузок.

Во вторник 24 марта лицевую страницу "Советского спорта" заняли строки: "Олимпийский размах. Богатырские рекорды: рывок- 168,5 кг, толчок-213 кг, сумма троеборья - 560 кг (180+167,5+212,5)". И фотография Жаботинского.

Результат в сумме троеборья не смутил. Я имел здесь в запасе не один десяток килограммов. Опасаться молодости Жаботинского тоже не приходилось. Я старше всего на три года. Правда, изношенность у нас разная...

Меня встревожил толчок Жаботинского. Это было по-настоящему внезапное явление.

На какое-то мгновение я лишился титула "самый сильный в мире". Спустя несколько месяцев я все вернул на круги своя: сначала - на чемпионате Европы, позже - на выступлении в Подольске.

На тренировках всегда достает зевак. Теперь я выставлял их. Это были не атлеты и не специалисты. Истинные атлеты и знатоки ведут себя иначе. Страсти нагнетались с каждым днем. Черные страсти, от травли...

Нездоровым, гнилым был этот интерес к тренировкам.

А лихорадка гнездилась во мне: ни дня покоя.

Вот, к примеру, дневниковая запись 4 апреля:

"Все бы ничего, да почти второй месяц какая-то непонятная и злокозненная лихорадка. С утра температура, и я как в огне. Голова чугунная. И мерзну, мерзну! К полудню чувствую себя неплохо, а вечером - озноб. Измучен вконец.

С лихорадкой тренироваться и вовсе несладко. В каком-то двойном огне - и от тренировки, и от болезни. После тренировки ноги дрожат, от слабости готов свалиться. Со мной такое впервые. Правда, нечто похожее все же было в Париже, на выступлении весной 1962 года.

С литературой не ладится. Работаю из последних сил. И даже спад в нагрузках, за которыми отдых, не радует. Заезжен экспериментальными тренировками и литературными нагрузками (по пять-шесть часов за рукописями).

Вчера пять часов кряду записывался на радио. Вымотался, но интересно. Вдруг увидел, что мой готовый рассказ очень слаб. А мне-то казалось!.. Ехал после записи по вечерней Москве. Прохожих мало, хотя на улице и не так сыро. Сегодня первый такой день после ненастий - бледная голубизна, словно выстиранное небо..."

Глава 212.

Есть привычка к труду, а есть потребность и, что выше всего, призвание. Есть страсть создавать новое, назначенность к этому новому.

"В семьдесят восемь лет, простонав всю ночь, Ренуар заставлял нести себя в мастерскую..." Скрученные ревматизмом пальцы не держали кисть. Ее привязали к руке. Ренуар писал, подпирая правую руку левой. И так много лет. (Из воспоминаний А. Воллара.)

Призвание - уже своего рода долг. Поступить иначе ты не можешь. Но тот, кто хочет добиться успеха и чувствует себя способным, должен отказаться от подражания. Да, усвоить все прошлое и пойти своей дорогой.

Мир стремится к совершенству. Это в природе материи. Лишь наиболее совершенное и есть наиболее жизненно стойкое. Совершенство в искусстве, науке и любой деятельности человека - проявление этого всеобщего закона. Совершенство - это потребность, это внутренняя необходимость развития. Совершенство - это всеобъемлющий закон природы и человеческого общества...

Уйди так глубоко в себя мечтой упорной,

Чтоб настоящее развеялось, как пыль!..

И тогда, и особенно теперь не покидает мысль: а если бы отдаться тренировкам без остатка - весь спорту! Что за результат можно было бы добыть! Понятно, любой результат обречен на заурядность времени. И все же...

И все же сколько бы я ни тренировался, измождения не ведал. Я уставал до немоты мышц, до обезвоживания организма, но после короткой паузы снова оживал и был готов к работе. И я работал. Даже кожа на руках не всегда выдерживала, лопалась обувь, сгорали рубашки, а я все еще был могуч силой...

Благословенна работа.

Сочна и правильна жизнь, осмысленная через работу. Крепка здоровыми чувствами. Все мгновения полновесны. Ни единого дыхания вхолостую. И вся земная твердь особенно близка и понятна...

На мой взгляд, атлет значителен не победами. Новое, что несет с собой атлет, и превращает его в настоящего чемпиона - чемпиона среди чемпионов, в имя среди тысяч медальных имен - в этом значение такого человека.

Борис Кузнецов в книге об Альберте Эйнштейне писал: "Гений не тот, кто много знает, ибо это относительная характеристика. Гений много прибавляет к тому, что знали до него... Эпигоны гения знают, как правило, больше него, но они не прибавили ничего или почти ничего к тому, что люди знали раньше, их деятельность характеризуется, может быть, большим объемом познанного, но нулевой или близкой к нулю производной по времени..."

Своим существом большой спорт не составляет исключения. Он тоже - от жизни общества. И при всей внешней далекости от науки подчинен тем же законам. Ее категории приложимы и к его смыслу. Все в развитии человечества переплетено в единый клубок общего.

Тяжело и жалко смотреть на людей, которых страх смерти вынуждает жить с опущенной головой и в вечном бережении каждого шага.

Да пусть она провалится, смерть, чтобы она, пока бьется сердце, диктовала поведение! Пусть подождет в передней, а еще лучше - на дворе, под дождем и в слякоть. Никто, пока я жив, не станет хозяином моих страстей и желаний. Никто и никогда не затенит мне солнце.

Смерть есть, но это не значит, что ты у нее в холуях.

Пока я жив - буду искать радость и улыбку себе и людям.

Я склоню голову только перед радостью - "радостью, имеющую тысячи лиц...".

Слово "подвиг" - производное от слова "движение". Подвиг - это значит что-то продвинуть, вырвать из заурядного, познанного. А это всегда - новое.

Друг мой, храни героя в своей душе!

Глава 213.

Я без удержу пробовал сверхнагрузки - больше, больше!..

Богдасаров пытался образумить меня, уговаривал: "Не нужны потрясения, опасны эти сверхнагрузки и пробы. Довольно! Твоей силы хватит на добрый десяток лет вперед. Верь: я тебе не принесу вреда, ты мне как сын..."

"Ты мне как сын..."

А я видел только "железо" и будущую силу.

Это уже было не честолюбие, а какое-то опьянение: любой ценой грести силу, повелевать силой, доказывать знание силы.

Нет, это было даже не опьянение, а какая-то наркомания, когда наркотиком стала сила.

Я мог тренироваться сутками все годы - и мне было мало. В мышцах постоянно зрела жизнь. Неукротимость этой жизни, ее широта, ее безмерность лишали меня чувства реальности...

Я честолюбив, и даже очень, но мое честолюбие лишь в особых случаях способно ранить или давить другие жизни - в этом я убедился. Оно целиком сосредоточено на мне. Я себя не щажу, я себя превратил в средство достижения всех своих устремлений. За все плачу я - только я. Это чувство делает меня беспощадным - я уже ни во что не ставлю себя. Исполнить назначение - прочее не имеет смысла.

Запись из дневника 16 апреля 1963 года:

"Это не тренировка - мучение. Я люблю тренироваться и тренируюсь с радостью, но эти тренировки - мучение.

Эти тренировки из тех, которые должны пробивать дорогу, вытаскивать организм вверх по восходящей линии физических возможностей.

Для этого надо столько поднять и такие большие веса, чтобы все в тебе было выработано, запасы были на нуле. Лишь тогда восстановительные процессы наиболее эффективны и лишь тогда происходит расширение твоих физических возможностей, а с ними захват новых весов во всех упражнениях.

Именно такой была тренировка и сегодня.

Я ехал домой с одним желанием - пить.

И пил все подряд: молоко, компот, а когда все кончилось - кефир и воду. Я раздулся от жидкости, а пить хотелось по-прежнему, то есть я горел от жажды. И я в самом деле горел. Я лежал весь остаток вечера, но это не доставляло ни облегчения, ни удовольствия. Эта необычная работа перешла в сильное возбуждение. Хотелось резких движений. И раздражали какие-то незначительные мелочи, музыка, шум за окном. Этот шум за окном и в нормальном состоянии не дает спать-дни и ночи по шоссе грохочут самосвалы, ревут дизели. Окно на эту сторону я заделал книжными полками, получилась не комната, а нора. Но от шума все равно не удается избавиться. А после таких тренировок он невмоготу. Я затыкаю уши ватой, накрываю голову подушкой - и все равно не могу заснуть. А уж воздух... одна гарь...

До трех часов пополуночи не мог заснуть: цедил воду и лежал с открытыми глазами. А после - сон, но бредовый, с кошмарами.

Эта не та привычная усталость, когда радость от покоя,- я весь горел. Да, этот спорт смахивает на войну - войну на грани нервного и физического истощения.

И этот бесконечный поток людей, писем, звонков, требований выступать, приветствовать...

Как изменился Н.! Я не узнал его, а ведь какой был интересный и вдохновенный человек. Такие встречи укрепляют в убеждении не поддаваться жизни - нажиму обстоятельств, мнений, суждений, усталости... Я за людей, которые не звереют и не опускаются, а главное, не предают себя...

Что я делаю, зачем?

Какое назначение исполняю?..

Я веду события или они меня?.."

Глава 214.

В приближении Игр сматывался моток страстей. Каждый вплетал свою нить в надежде, что она окажется самой крепкой.

МОК опубликовал решение о выступлении спортсменов ФРГ и ГДР общей командой. Правда, с оговоркой, что сие - в последний раз. Потом газеты обратили внимание на секретаря Международной федерации Стейта - он превышал полномочия. Его обвинили в политиканстве и недопустимом использовании международной спортивной должности в личных целях. Первое, что сделал Стейт, вступив в должность после выборов на Играх 1960 года,- заказал новую печать ФИКХ. По штемпелю надпись: "Оскар Стейт, генеральный секретарь..."

Что ж, это не так страшно, всего лишь маленькая дань тщеславию...

Словами философа: "У них есть свое маленькое удовольствие для дня и свое маленькое удовольствие для ночи: но здоровье - выше всего..."

4 апреля, в субботу, в Лос-Анджелесе двадцатитрехлетний Лонг послал ядро на 20 м 10 см... Новости нарасхват!

В те же дни я и заболел той самой "неврогенной" лихорадкой. Как выяснилось уже много позже Олимпийских игр, это был сухой плеврит. Штука, надо признаться, неприятная.

Что хуже всего, подлее всего, болезнь могли принять за трусость. Во всяком случае, за страховку от возможных поражений, уклонений от встреч с Жаботинским: мол, прячусь за болезнь.

Новости не вмещались в газетные полосы. И все - от напора на результаты, от надежды, что твоя нить силы из самых крепких! Никто не хотел упускать своего счастья.

А тут хилость в болезни. Поначалу я надеялся: вот-вот распрямлюсь, остынет лихорадка. Не понимал и не знал, что болезнь питалась выжимками от долгих лет усталости и с ней тащиться до августа. Я вынужден был навешивать на себя новые усталости: последний сезон, и к тому же поставлен работать за сборную на чемпионате Европы в июне. Каждая тренировка на счету. Ни с одной нельзя сбиться. Сила именно складывается из непрерывностей ритма в нагрузках.

Глава 215.

Я в Париже. Опять в Париже. Должен выступать на соревнованиях в честь пятидесятилетия Французской федерации тяжелой атлетики. Снова публике обещаны рекорды. Слава богу, в этот раз со мной тренер. И потом мы не одни: я в составе группы атлетов.

А лихорадка верна себе - тоже со мной.

За три недели до поездки в Париж я прямо с тренировки угодил в больницу. С почечными болями отмаялся несколько часов. За эти несколько часов, казалось, навсегда потерял силу. Я был настолько слаб, что несколько дней с трудом передвигался. И еще потом несколько месяцев нес в себе довольно ощутимые боли. Тут же, на окне в спортивном зале, стояли цистенал и другие почечные лекарства.

В тот год лето основательно запаздывало. Слишком много тени от туч. Земля томилась по теплу.

Опять я в "Маленькой таверне" Жана Дама. Вспоминаем Ригуло. У Дама беспокойные руки. Все время что-то ищут.

- Шарль? - Дам вминает пальцами свои щеки. Они у него висловатые, в склеротических прожилках.- Талант! Если бы все было, как я хотел, как должно было бы быть! Загубленный талант!

Я снова дарю Даму массивный янтарный мундштук. Он вскакивает, почти бежит по ресторанчику, показывая друзьям. Уж и не такая радость, но в этом весь Дам - бурный от чувства. Назавтра он появится на соревнованиях без своей толстой трубки. Помашет мундштуком с сигаретой: "Видите, ваш! На счастье! Успеха вам!.."

Первое выступление завтра, 30 мая.

Глава 216.

А уже в восемь утра начались будни перед соревнованиями. Напряженное вслушивание в себя: как мышцы, неторопливый перебор будущих усилий, размеренная ходьба возле гостиницы, после - лежание на кровати и опять ходьба...

Успех...

Какой успех? Слабость от лихорадки была в каждом движении. И при всем том я отлично брал на грудь 213,5 кг- мировой рекорд, но оказывался беспомощным в посыле с груди: разжижила слабость.

Мы выступали в цирке "Медрано" - ни одного свободного места, публика даже в проходах.

По логике тренировок я не должен был ехать: болен, не готов, и в тренировках путаница, из-за поездки путаница. Но я знал: моему спорту конец. Скоро я и спорт разойдемся. А без почета от спорта мне не видать Парижа. И я смалодушничал... Купил поездку званием "атлета". А что тут зазорного? Платил силой, своей...

Радостно и грустно я встретился с Красовским: все от того же чувства - не увидимся, конец игре. Это покажется выдуманным для красивости, но это было так: в канун соревнований я получил от Красовского томик И. Бунина "Темные аллеи", тогда эти рассказы еще не печатались у нас.

Я забыл о режиме, о лихорадке, о выступлении. Я ласкал руками страницы. В каком-то бреду, упоении, восторге юности, которая давно минула, я читал и читал. Я заставил себя отложить книгу и заснуть, когда занималось утро; крыши одна за другой выступали из мрака...

Обязательно нужно было спать, меня ждал поединок с "железом" - предельное напряжение мышц и нервов, а я не мог отделаться от волшебства строк. Это было одно из самых могучих литературных впечатлений моей жизни, и по сию пору отношу этот сборник к вершинам русской литературы.

Я задремывал, и вся Россия входила в меня одной огромной любовью-страстью...

Я не завидовал ни одной строчке, это огромное счастье - видеть и знать их...

"...И вдруг, выехав за деревню и погрузившись уже в полный мрак, перевел лошадь на шаг, взял вожжи в левую руку и сжал правой ее плечи в осыпанной холодным мокрым бисером жакетке, бормоча и смеясь:

- Таня, Танечка...

И она вся рванулась к нему, прижалась к его щеке шелковым платком, нежным пылающим лицом, полными горячих слез ресницами. Он нашел ее мокрые от радостных слез губы и, остановив лошадь, долго не мог оторваться от них... Все сразу поняв, она тотчас соскочила к нему и, с быстрой заботливостью подняв весь свой заветный наряд, новое платье и юбку, ощупью легла на чуйку, навеки отдавая ему не только все свое тело, теперь уже полную собственность его, но и всю свою душу".

Мне помогла выстоять страсть к женщине. Это чувство не оставляло меня в покое, оно все время переворачивало меня, делало могучим и неутомимым, а главное - не позволяло пасть, отступить, унизиться, признать себя побежденным.

Это было одно нестихающее, мощное чувство.

И эта страсть, это одно огромное соединенное чувство давали мне силы жить тогда, когда, казалось, жить невозможно,- обложен болью и мукой преодоления.

Это великое, огненное чувство. В нем созидательность всех свершений.

Я благодарен судьбе, что она с избытком наградила меня чувством и способностью любить женщину.

Только поэтому я прошел свой путь, выстоял в поединках и ни на мгновение не терял веру в жизнь.

У меня на подозрении поклонение, особенно стадное. Испытываю к нему отвращение. В нем и самоунижение, и традиционное тяготение к холопству, и умственная, скорее даже нравственная незрелость. В работе над своим романом "Женевский счет" я наткнулся на предостережение одного из высших полицейских чинов старой России П. И. Дурново, оно запало в память: "Не верьте коленопреклоненным мерзавцам!"

Здесь - ничего от презрения к людям, лишь трезвая оценка подлости и нравственно-идейная неустойчивость подобного поведения. Это не просто отдельные люди, это целая среда, очень заметная в народе. Иногда такой истерией заражается и весь народ.

Именно этим возмущались великий Руссо, наш Шаляпин (помните знаменитую сцену с возвращением фотографии Плехановым - не совсем то, но очень близкое по духу, стадно-близкое), везде это просвечивает и у Пушкина.

В природе этой среды политическая и нравственная неустойчивость, поразительная готовность к переменам оценок, шараханье из крайности в крайность,- словом, предательство и низость.

"Не верьте коленопреклоненным мерзавцам!"

Глава 217.

"Мы приехали в цирк и долгие часы ожидали в душной и грязной раздевалке для артистов - настоящий каменный мешок без окон и всякой вентиляции,- писал в своей газете Красовский.- Колоссальный Власов - его вес свыше 130 кг-сидел на деревянном стульчике, понурив голову. Я расположился рядом и старался чем только мог развлечь его. Дышать было нечем, с нас обоих лился пот. Каково же сильнейшему русскому атлету, который приехал в Париж опробовать мировые рекорды?! Около полуночи мы спустились по боковой лестнице в вестибюль, где уже разминались атлеты тяжелого веса перед выходом на помост. Цирк полон, публика пришла посмотреть на Власова. Особенно много нас, старых русских..."

После соревнований я получил специальный приз от Джозефа Уэйдера: атлету тяжелого веса с лучшим гармоничным сложением. Я был рад словам, что "среди сотен атлетов тяжелого веса, которых знали помосты мировых чемпионатов, лишь Дэвис и Власов могут по праву обладать подобным призом".

Для меня этот приз был своего рода отличием в большой принципиальной борьбе, доказательством возможности побеждать без наедания веса и прочих искусственных приемов.

За заботами опять не увидел Париж. Краем глаза глянул, когда ехал на прием в редакцию спортивной газеты "Экип", потом - "Юманите". А как хотелось влиться в его улицы!

И еще я мечтал вернуться в Рим. Побродить, вспомнить - не выступать, конечно, не жрать часы-угли перед соревнованиями... И еще было много городов, которые обещали сказки нового. Я знал: мне их уже не видать. Спорт на исходе...

Я очень люблю Восток. Это, конечно, от той же любви отца. Сколько же маршрутов я складывал в памяти! Города, горные перевалы, чудеса неожиданных встреч, ослепление вдруг возникающим новым - задыхаешься этим внезапным счастьем...

Я мечтал о дорогах, над которыми только пролетают самолеты (если пролетают), о тишине, в которой слова отчетливы, их беззвучно отдает тишина, их смысл священен. Это удивительное свойство заурядных слов - вдруг освящены смыслом, вдруг в блеске первой красоты. Тишина знает самые точные пути к красоте.

Я бредил всеми новыми странствиями. С ними - праздники перемен, погружение в жизнь, отпадение фальши жизни...

Я заплатил за право увидеть Париж попытками свалить мировой рекорд. И хотя наша группа потом вылетела в Лилль, на повторное выступление, у меня не осталось сил. Это весьма огорчило французских устроителей турне. Но я оказался в полной разложенности после атак на рекорд.

Глава 218.

"В конце девятнадцатого века профессиональные борцы и цирковые атлеты сыграли основную роль в развитии русского атлетического спорта. Под их влиянием в ряде городов возникли атлетические общества и кружки, в которых зачастую воспитывались профессионалы..."

Речь очевидца о чемпионатах былых времен притягательна. Я слушаю Красовского внимательно, однако не забываю отмечать ход лихорадки. Все в соответствии с присловьем: "Кто о чем, а вшивый - о бане". Так и я, хочу или не хочу, а сворачиваю в мыслях и чувствах на лихорадку: все время стучится в сознание, все время напоминает о себе. Жар невелик, но я постоянно мокроват, испарина и обжигает, и холодит. И еще эта разжиженность. Я, привыкший к постоянной собранности, чуткости каждого мышечного волокна, ощущаю какую-то размытость, сонливость и возбуждение в одно и то же время. Хочется лечь - и все позабыть, лишиться памяти на все.

"В каждом провинциальном цирке был свой цирковой атлет с титулом "чемпион мира". Он жонглировал "двойниками" (двухпудовыми гирями), ворочал чугунные "бульдоги", гантели самой различной формы. На его груди раскалывали камни или ковали раскаленное железо.

Цирковой атлет, как правило, должен был быть и борцом. Он принимал вызовы любителей и боролся с ними на поясах. С начала двадцатого века, когда в России привилась французская (классическая) борьба, по большим и малым городам начали кочевать труппы профессиональных борцов. Борцы в те годы не блистали "техникой": пять-шесть приемов в стойке, столько же в партере. Борец, способный выполнять "мост", уже почитался за "техника" борьбы..."

Ни я, ни Красовский не пьем. Минеральная вода - вот и вся наша "заправка". Красовский за четыре десятка лет так и не поддался темпераменту французской речи: на слово спокоен, в красивых губах усмешка. Он в пиджаке из толстой шерсти, галстук тускловатой расцветки. Шея не стариковская, без складок и жилистости. Мы в моем номере гостиницы "Португалия". Она по соседству с Лувром. А мой крошечный номер весь красный. Стены из красного пластика, мебель обита красным плюшем. Номер настолько тесный, что при закрытой форточке через четверть часа начинаешь ловить ртом воздух...

Я отвлекаюсь на мысли о лихорадке, будущих тренировках, Париже - виденное скачет в глазах, но речь Красовского память впитывает надежно.

Из русских профессиональных борцов первого поколения Александр Григорьевич отмечает Георга Луриха, бывшего волжского крючника Ивана Заикина, Петра Янковского, Замукова, Моор-Знаменского, Ступина, Лукина, Снежкина, Ивана Поддубного и Петра Крылова. Лурих потом был хозяином чемпионатов, в которых сам и выступал. И как хозяин распределял роли, где и кому проиграть ("лечь") или тушировать на такой-то минуте.

Впоследствии таким же хозяином (в доле с Лурихом) стал и знаменитый борец Аберг...

Александр Григорьевич любит повторять девиз русского дореволюционного журнала "Сила и здоровье": "Двигайтесь и тренируйтесь, ибо в движении - жизнь, в застое - смерть!" И при этом спрашивает: "Правда, мне не дашь мои годы? А ведь пережито!" И выпячивает и без того крупную выгнутую по-гвардейски грудь.

И обо всем забывает Александр Григорьевич, когда заводит речь о Петре Федотовиче Крылове. Петр Крылов родился в семье московских интеллигентов за двадцать девять лет до конца девятнадцатого века. Учился в гимназии, но не успевал в латинском и греческом. Родители перевели его в реальное училище. Там он не поладил с математикой. Родители отдали его в мореходные классы.

В плаваниях Крылов развлекался силовым спортом. "Двойниками" набил себе мускулатуру. Особенно развиты у него были грудные мышцы, татуированные двуглавым императорским орлом. Там, на Дальнем Востоке, в каботажных плаваньях и обзавелся Крылов редкостной татуировкой. С каботажки Крылов был определен в штурманы дальнего плавания. В этом звании проплавал три года. На четвертый решил переменить профессию и вернулся в Москву, на хлеба профессионального атлета.

В 1895 году на масленице ярмарочный предприниматель Лихачев раскинул балаган на Девичьем поле. Он ангажировал в группу и начинающего атлета Петра Крылова. От Лихачева (где молодой атлет имел громкий успех) Крылов подался в передвижной цирк Камчатского, на Покровской слободе (ныне город Энгельс). Там ему приходилось выступать до двадцати раз в день, а в промежутках между представлениями стоять "на раусе" (помост перед балаганом) и зазывать публику.

Крылов рвал цепи, ломал подковы, поднимал гири, снимал с подставки и носил по арене живую лошадь, а также боролся на поясах с любым из охотников. Цирковым атлетом Петр Федотович проработал несколько лет, но, поняв значение быстро развивающейся профессиональной борьбы, досконально изучает приемы французской борьбы. Благодаря силе и хорошей для своего времени "технике" Крылов занимает одно из первых мест среди профессиональных борцов России.

"...В 1907 году, когда я был гимназистом второго класса, в Чернигов прибыл чемпионат борьбы. Это взбудоражило весь город. Во главе двенадцати борцов - они боролись в цирке Труцци - был "чемпион мира" Петр Крылов, среди других - поляк Болеслав Дернау, чех Хербек, латыш Карл Микул (боролся под именем "баварец Штейнберг"), смуглый цыган из Елисаветграда Иван Кисса (его представляли как "чемпиона Африки и Алжира Жана Киссо"), уроженец Чернигова киевский студент М. Головач и колоссальных размеров студент нежинского лицея Соболев, впоследствии учитель истории в черниговской гимназии. Я часто смотрел борьбу, а встречаясь с борцами на улице, глазел на них с восхищением.

Однажды я осмелился подойти к Крылову и спросить, что нужно, дабы стать таким же сильным, как он?

Петр Федотович рассмеялся, ласково похлопал меня по плечу и сказал: "Если захочешь, то станешь атлетом, только надо соблюдать строгий образ жизни и много работать".

Мы подружились. Крылов рассказывал, как укреплять себя: "Бегай, прыгай, плавай, катайся на коньках, а когда исполнится 15 лет, займись гантелями".

Я послушался.

Летом 1912 года я приехал в Петербург. Там в саду "Эдем" шел чемпионат, организованный Дядей Ваней (И. В. Лебедев.-Ю. и.). Я отправился посмотреть.

В параде на сцену выходили лучшие борцы России: Николай Вахтуров, Иван Спуль, Григорий Колотин, Кос-та Майсурадзе, которого я уже видел в Чернигове, и "король гирь" Петр Крылов.

Я пошел за кулисы.

Крылов вспомнил меня. Обрадовался, трогал мои бицепсы и представил другим борцам как своего последователя.

А в это время на ковре шла борьба. Спуль победил какого-то немца, а Вахтуров возился около часу с "рабочим" Лобановым - тот боролся в штанах и грязной рубахе.

В последней паре вышел на ковер Петр Крылов. Он в темпе атаковал Антона Кречета и на пятой минуте эффектным приемом припечатал к ковру.

Осенью 1915 года немцы прорвали фронт и повели наступление на Украину. Разразилась паника. Киевский университет эвакуировали в Саратов. Как студент, я последовал за ним.

В Саратове заканчивался чемпионат борьбы с хорошим составом: "чемпион мира" Клементий Буль, француз Шевалье де Ридер, индус Кахута, австриец Риссбахер, сибиряк Норкин и мой старый друг Петр Крылов, который сохранил прекрасную форму и был таким же жизнерадостным, как и прежде.

Победителем чемпионата вышел великолепный "техник" и скульптурный атлет Клементий Буль.

Второй приз разделили Норкин, который боролся под маской, и Крылов, победивший Риссбахера и Кахуту на моих глазах.

Из Саратова борцы уехали в Сибирь.

Много лет спустя во Франции я узнал, что один из славнейших русских атлетов-борцов Петр Крылов не дожил до глубокой старости... как и все сильные люди. Человек исключительной мощи и здоровья, он покинул сей мир на 57-м году жизни (в 1928 году)..."

Глава 219.

До первой мировой войны в России существовало правительственное учреждение - ведомство спорта. Ведомство возглавлял свиты его императорского величества генерал-майор В. Н. Воейков.

С началом войны обнаружилось крайне неудовлетворительное физическое состояние новобранцев. Правительство решило исправлять положение использованием спортивно-гимнастического движения. В декабре 1915 года оно приняло так называемую программу мобилизации спорта. Программой руководил все тот же дворцовый комендант, доверенный императора Николая Второго генерал-майор Воейков. Его возвели в должность Главнонаблюдающего за физическим развитием народонаселения Российской империи.

В марте 1917 года Воейков среди десятков других царских сановников, министров, крупных должностных лиц был заключен в Петропавловскую крепость. На допросе Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства от 28 апреля 1917 года он показал: "Почти всю жизнь я много занимался спортом и особенно сблизился с государем тогда, когда организовал поездку русских спортсменов в Стокгольм, на международную Олимпиаду; затем я был организатором нового учреждения физического развития в России; затем я составил инструкцию по гимнастике, которая и теперь действует в войсках; по поводу этой работы я имел доклад у его величества..."

Из дальнейших показаний следует, что была создана Канцелярия Главнонаблюдающего за физическим развитием.

Надо признать, что не в пример другим Воейков, как, впрочем, и Спиридович, держался отнюдь не подобострастно перед следственной комиссией, сохраняя почтительную преданность арестованному императору (* Падение царского режима, т. 3, Госиздат, 1925. С. 59, 81).

К слову, секретарем этой Чрезвычайной комиссии был А. А. Блок. Это дало ему материал для книги.

В Трубецком бастионе Воейков занимал камеру номер 72 - самую дальнюю по коридору. В камере номер 70 сидела печально знаменитая Аннушка Вырубова - любимица императрицы Александры, главное лицо, через которое действовал Григорий Распутин. Правда, в те годы это была уже не кокетливая любимица царской семьи, а пожилая, грузная женщина с изувеченной ногой, отличавшаяся, как и все из окружения императорской четы, глубокой религиозностью. По соседству с ней - через камеру или две - сидел бывший военный министр и полный генерал В. А. Сухомлинов, к тому времени уже 69-летний старик. И тут же, в камере, ждал своей участи блестящий теоретик политического сыска, главный "сторож" царя жандармский генерал А. И. Спиридович. В каждой из этих семидесяти двух камер находилось лицо, громко известное в России. Не всем удалось скрыться после Октябрьской революции, но Вырубовой, Воейкову, Сухомлинову, Спиридовичу - удалось... В эмиграции они издали воспоминания, частью переизданные в Советском Союзе во вторую половину 20-х годов...

Итак, в исполнение программы мобилизации спорта в городах царской России были созданы военно-спортивные комитеты. Инициаторами первого из подобных комитетов явились крупные московские капиталисты: Фульд - покровитель Московской футбольной лиги, Шустов - член правления Сокольского (гимнастического) общества и др. В подчинение комитету вошли общества "Санитас", "Богатырь" и т. д. Примкнули к движению и ведущие теоретики и организаторы русского спорта - Анохин, Песков, Пиперон, Чаплинский (вскоре погиб на фронте)... Однако к исходу 1916 года градоначальники стали отмечать в служебных донесениях еще более удручающее снижение физического состояния призывников, а также непопулярность программы мобилизации спорта. Крах программы объяснялся отчасти и спадом "патриотически-монархистских" настроений народа, характерных для первых месяцев войны. Так, в день обнародования высочайшего манифеста о вступлении России в войну площадь перед Зимним дворцом заполонила густая толпа, которая на коленях пела "Боже, царя храни...".

Анохин, Песков, Пиперон и другие пытались исправить дело заменой программы мобилизации спорта оригинальной русской системой физического воспитания, учитывающей национальные традиции и практические возможности. Однако надвигалась революция, монархия рушилась...

Кстати, через былую спортивную общность деятельно налаживали связи участники белого движения. Бывшие спортивные организации часто являлись центрами сплочения белых, как бы своего рода белыми клубами. Особенно деятельно выступали на стороне белых члены Сокольского общества. По традиции преподаватели гимнастики приглашались из Чехословакии и лишь отчасти из Германии. В пору мятежа Чехословацкого корпуса члены Сокольского общества дружно выступили против Советской власти.

Глава 220.

Уже по возвращении из Лилля Красовский подарил мне томик стихов Шполянского (Дон Аминадо). По титульному листу скоропись: "Мое искреннее желание, чтобы золотая медаль в Токио не ушла от русских. Молю провидение, чтобы вы, дорогой Юра, были снова героем Олимпиады, на этот раз в Токио. Не оставляйте спорт, не вернув себе официального звания - "самый сильный человек земного шара"".

С тем и расстались. Навсегда. Я исполнил завет русского атлета, наверное, тогда самого старого, не считая здравствующего в ту пору Гаккеншмидта. Я вернул рекорды. И спорт оставил в звании "самый сильный человек".

...Вечных запаха Парижа

Только два. Они все те же:

Запах жареных каштанов

И фиалок запах свежий.

Есть чем вспомнить в поздний вечер,

Когда мало жить осталось,

То, чем в жизни этой бренной

Сердце жадно надышалось!..

Но один есть в мире запах

И одна есть в мире нега:

Это русский зимний полдень,

Это русский запах снега...

Дон Аминадо

Глава 221.

Лихорадка загнездилась во мне, уже вторая неделя июня, а после третьей - чемпионат Европы. Я прекратил литературную работу и уехал в Дубну. Там готовилась сборная. Я рассчитывал на чистый воздух, покой, сосредоточение энергии только на тренировках. Одновременно началось лечение, хотя название болезни никто не знал. Два месяца через вену прокачивали дезинфицирующие растворы. Кроме того, на меня обрушили лекарства и внутримышечные инъекции. Аппетит поддерживали искусственно, с помощью лекарств. Опять начали сильно болеть почки.

Противясь кризисам болезни, я шептал в те горячечные, пустынные ночи: "Я изменяю жизнь волей. Мне все удается. Не дам распять себя болезням..." Я повторял это десятки, сотни раз, наполняясь смыслом слов. Я верю во всевластность мысли.

Я знал лишь тренировки, лечение и прогулки. Раньше я отрицал досуг: слишком мало дней, остановки недопустимы. Теперь же я радовался ему: можно видеть жизнь, изменение времени, чувствовать себя в потоке жизни и видеть, все видеть... Видеть столько, сколько не дадут множества самых заманчивых поездок в другие города, встречи с тысячами людей...

Я чрезвычайно мучительно, до физических страданий, до отвращения к жизни, нежелания жить воспринимаю несправедливость.

Это постоянно держало (да и, пожалуй, держит) меня в нервной скованности, душевном горении, каком-то горячечном спазме невысказанных чувств и слов.

Временами мое положение становилось невыносимым. Я выступал на партийных собраниях в своем армейском клубе или совещаниях в ЦК ВЛКСМ против профессионализации спорта, за здоровый и доступный спорт для народа, всячески отстаивал право атлетической гимнастики на существование в нашей стране или хлестал высокопоставленных бездельников, всех поучающих и все закрывающих, защищал и своих товарищей, попавших в беду,- и мне мстили, давили беспощадно.

Немалое значение в моем уходе из спорта имело это давление аппаратного чиновничества. Всей мощью власти они гнули меня к земле, сами недосягаемые и непробиваемые в своих святогосударственных оффисах. Каждый шаг надо было делать с величайшим трудом - и жизнь казалась мне порой невозможно грудной, просто убийственно трудной. Такой она и была по существу.

А ведь надо было клепать результат - соперники не ждали, болезни не давали спуску, как и прочие недруги. Каждый день надо было складывать силу в станках и на помосте и, настороженно озираясь, ждать нового пинка, нового удара, новой клеветы или угрозы.

Мне казалось, что я ломлюсь через какую-то непролазную чащобу...

Житейская мудрость. Один почтенный тренер многажды подавал мне совет. Совет этот весь, слово в слово, сохранился в моей памяти:

"Если кто-то очень хочет, чтобы ты его почесал там, где у него чешется,- сделай милость, что тебе стоит,- почеши... Зато жить будешь по-человечески..."

По-человечески...

И чешут, чтобы "по-человечески"...

Глава 222.

Чемпионат США выигрывает маэстро Шемански: в сумме троеборья 1160 фунтов (526,18 кг). Учитывая месяцы до Олимпийских игр - недурной результат, пока прочно третий. Но это не все. Хоффман много пишет об использовании Норбом суперпротеинов - специальных препаратов, способствующих быстрому увеличению мускульного веса. Хоффман связывает с этим надежды на успех. Надо знать, ведь протеины и т. п.- это его, Хоффмана, продукция!

Прибавление веса ничего не даст. Норб еще выиграет чемпионат США 1965 года с суммой 1155 фунтов (524 кг) и оставит спорт...

Я понимал: Норб не угрожает мне ни в одном из классических упражнений. Великая гонка безжалостно списала его...

Несмотря на внушительные результаты Жаботинско-го, я сознавал свое превосходство. В жиме мне нет равных, в жиме разрыв с соперниками чрезвычайно велик. Новый стиль выполнения рывка снова вывел меня вперед. Во всяком случае, даже здесь, в излюбленном упражнении Жаботинского, исключалось его преимущество. Я доказал это 26 января.

В толчковом упражнении я тоже бесспорно сильнее. Я уже десятки раз толкал 210 кг. Жаботинский- всего два раза. И, кроме того, я не пускал по-настоящему толчок в дело. Подавлю болезнь - и дам в этом упражнении полную нагрузку. Следовательно, и при самых лучших результатах соперника я выходил на первое место в сумме троеборья, причем с внушительным отрывом.

Это и определило характер тренировок. Главное - не нагрузки. Восстановить здоровье - с ним оживет сила, наработанная за эти годы. Обязательно оживет. Она во мне... Впервые я отказался от гонки за силой.

Прибавление собственного веса Жаботинским совершенно не сказалось на манере выполнения рывка: несмотря на тучность, он сохранял гибкость. В его рывке были изящество и красота. Конечно, за этим стояло десятилетие тренировки рывка данным стилем, но все же при таком громадном весе ничего не потерять в "технике"! Здесь проявлялась физическая талантливость.

Однако для больших результатов Жаботинский был жидковат, лишен той крепости, которую дает сила во вспомогательных упражнениях. Эта "прореха", как я уже писал, восполнялась искусственно-громадным собственным весом. А жаль, упор следовало переносить на овладение силой во вспомогательных упражнениях - это раскрыло бы истинные возможности атлета. Но именно здесь и допустил Жаботинский основной просчет. А ему были суждены не такие победы и результаты...

Мой тренер оказался прав. Он считал порочным метод увеличения силы Жаботинским, главное в котором - прибавление собственного веса. Такой подход к увеличению силы лишал Жаботинского возможности вести полноценные тренировки. Сурен Петрович отрицал за ним в будущем большую силу. Спортивная судьба Жаботинского подтвердила его оценку. Он не достал даже 600 кг в сумме троеборья, на которые был готов уже я...

Редко я был таким плохим, как перед чемпионатом Европы: лихорадка, бессонница, черные мысли и какая-то затравленность. А может быть, и не "какая-то", а самая настоящая...

При всем том выступать надо. Без этого выступления нет дороги в Токио - таковы правила великой гонки. Без единой паузы на отдых, на лишний глоток воздуха... Но, как говорится, бог не выдаст, свинья не съест. Должен выступить, должен...

Какое издевательство - эти шаги, определенные нищенством физических возможностей, подлая зависимость от своей физической природы! Какую толщу жизни можно прожечь, не будь ограничений природы с ее одним-единственным, маленьким, задыхающимся от непрерывной работы сердцем!

Я не жалуюсь на сердце. Оно служило куда как исправно, а уж я-то на нем катался! Как вообще уцелело! Могло бы тысячи раз отказать. И все равно мне мало его оборотов, его способности нести.

Меня угнетали убожество возможностей, черепашьи шаги, черепашья доблесть - словом, спячка. Уж я бы погнал жизнь...

Глава 223.

"...Последние годы прошлого столетия были ознаменованы созданием любительских союзов и клубов в Вене, Париже, Петербурге, Мюнхене, Москве. За несколько месяцев до первых современных Олимпийских игр Роттердамский клуб тяжелоатлетов, организовал и успешно провел первый официальный чемпионат Европы. Невелико было количество конкурентов, программа конкурса составлялась произвольно: каждый участник демонстрировал силу в излюбленных им упражнениях.

Чемпионом Европы стал немец Ганс Бек. Он выжал двумя руками 130 кг, толкнул 135 кг и семидесятикилограммовый чугунный "бульдог" выжал двумя руками двадцать семь раз подряд.

Взвешивание участников и разделение атлетов на три весовые категории впервые было проведено на третьем первенстве Европы в 1902 году в Гааге. Появление разборных штанг с вращающимися грифами резко подняло потолок рекордов, но шаровые и насыпные штанги с непомерно толстыми грифами, огромные гантели и "бульдоги" мирно уживались с новыми снарядами на официальных соревнованиях вплоть до Олимпийских игр 1928 года.

До первой мировой войны гиревики Европы разыгрывали свой чемпионат шестнадцать раз, а в некоторые годы (1907, 1909, 1911) чемпионаты проводились дважды. Если учесть, что в этот период на территории Европы было проведено семнадцать первенств мира и два олимпийских турнира, то может показаться, что сильнейшие люди большую часть жизни проводили в дорогах с чемпионата на чемпионат. Первенства мира и Европы зачастую организовывались в одни и те же дни, в одной и той же стране. Инициаторами выступали различные клубы, редакции спортивных журналов, администрация международных выставок и ярмарок.

В 1912 году был проведен I Международный конгресс по тяжелой атлетике, официально учредивший Всемирный тяжелоатлетический союз...

Конгресс выработал программу соревнований - бокс, борьба, упражнения со штангой (пятиборье - рывок, толчок разноименными руками, жим, рывок и толчок двумя руками), перетягивание каната, толкание камня и тяжестей весом свыше 10 кг. Конгресс установил постоянное деление участников соревнований на пять весовых категорий, совершенно точно соответствующих современным полулегкому, легкому, полусреднему, среднему весам. Все, кто весил более 82,5 кг, объединялись в тяжелую весовую категорию.

Президентом союза был избран доктор Татич (Венгрия), а одним из членов исполнительного бюро- Л. А. Чаплинский, ставший в 1913 году председателем Всероссийского тяжелоатлетического союза.

Бюро сделало попытку выработать единые правила исполнения классических упражнений, то есть тех, что включены в программу соревнований, но дискуссии вокруг жима успеха не имели...

В общем, программа европейских первенств за шестидесятивосьмилетний период своей истории претерпела существенные изменения. С 1896 по 1905 год основными упражнениями на соревнованиях были жим и толчок двумя руками и выжимание на большое количество раз "бульдогов" по 70 и 80 кг (тоже двумя руками). С 1907 года все чаще стали появляться упражнения на одну руку - рывок и толчок. Рывок двумя долгие годы был под запретом. Шли споры: можно ли дожимать штангу и в каком положении - выше головы или подбородка? Лишь в 1924 году на первенстве Европы в Нейн-кирхене рывок двумя руками впервые был включен в программу чемпионата. С Олимпийских игр 1928 года и по сегодняшний день все европейские первенства проводятся по программе троеборья. Только в 1933 году было сделано исключение из этого правила..." (* Из материалов М. Аптекаря.- Советский спорт, 1964, 25 июня).

Глава 224.

Несдержанность характера отравляла мне жизнь. Я слишком часто говорил и делал то, что чрезвычайно осложняет жизнь. Я так и не научился соразмерять правду с жизнью. А как это здорово - иметь дрессированную правду!..

Это всегда было мучительно сложно: жить - и сочинять себя, быть не таким, каков ты на самом деле. Когда тяготы жизни прижимали к самой земле, я твердил: "Не будь большой серой крысой!"

Я это говорил, потому что слабость склоняет к отступничеству, а отступничество всегда оплачивается сытостью и еще определенными преимуществами. Значительно позже я познал целительную и звенящую твердость, гордость, достоинство, мощь слов Бальдассаре Кастильоне:

"Правда и состоит в том, чтобы говорить то, что думаешь, даже если заблуждаешься..."

Это было сказано еще в эпоху Реформации - четыреста лет назад!

Именно так: упрись, стой на правде-и не будешь большой серой крысой, даже если жизнь станет уходить от тебя. Не прячься от правды, закаляйся правдой - и не будешь большой серой крысой...

Правда - единственная в жизни материя, с которой сила ничего не может поделать. Любое силовое отношение к правде может на время отодвинуть ту или иную кризисную ситуацию, но кризис непременно вернется, и в куда более суровом обличье.

Не верь, будто твоя правда тонет в миллионах голосов и ее не слышно и потому она бесполезна, бесплодна и никому не нужна. Не верь, что ты ничего не можешь изменить, а потому лучше, как говорится, не высовываться. Все это - мудрость больших серых крыс.

Ложь сама по себе, наверное, не может существовать. Она нужна, чтобы прикрывать зло, превращать, перекрашивать зло в добро. Переступи через страх за себя - и ты убьешь в себе серую крысу.

У человека есть несколько вещей, ради которых он живет: любимая, дети, мать, отец и Родина. Мне кажется, к ним, этим понятиям высшей любви и добра, должна примыкать и Правда.

Глава 225.

25 июня 1964 года открылся чемпионат Европы в Москве - первый на нашей земле. Страсти расходились. Болельщики приехали бог весть откуда. Событие!

В спортивном Дворце ЦСКЛ соревновались атлеты тринадцати стран. Атлеты тяжелого веса выступали 28 июня в шесть часов вечера.

"...Вдумаемся, еще несколько лет назад рубеж "500" казался незыблемым, и его заокеанский первооткрыватель в расцвете сил спокойно покинул любительский помост, полагая, очевидно, что никелированные блины будут отныне вечным памятником славы Пауля Андерсона. Сегодня же на наших глазах разыгрывается не имеющий себе равных дружеский поединок на подлинно высшем уровне. Поединок на подступах к цифре "600",-да, да, мы не вправе сегодня скептически воспринимать эту непомерную величину. Совсем недавно Леонид Жаботин-ский бросил вызов Юрию Власову, показав 560 кг. Позавчера Власов ответил - вызов принят. Ответил достойно и весомо. Весом 562,5 кг...

Позавчера Власов волновался, и мы это видели. У него не пошел жим, и он чуть медленнее, чем обычно, натирал магнезией огромные ладони (кстати, ладони у меня совершенно некрупные.-Ю. В.), чуть чаще, чем всегда, потрагивал очки. Мы понимали, что ему нелегко, но тем ближе он всем нам, и тем убедительнее его победа. И недаром щедрый на аплодисменты московский зритель... был по отношению к Власову, своему давнему любимцу, вроде даже и строг. Настороженное молчание встречало его на помосте. Ни звуком, ни дыханием не хотели нарушить его глубокой сосредоточенности мастера и творца. Зато потом - шквал..." ( Советский спорт, 1964, 30 июня).

Ленту чемпиона накинул мне на плечо Кларенс Джонсон. Я в шестой раз стал чемпионом Европы.

Первые шесть мест чемпионата в личном зачете: Ю. Власов (СССР)-562,5 кг (190+165+207,5), К. Эчер (Венгрия) - 490 (170+140+180), С. Рединг (Бельгия)-452,5 (152+127+172,5), Ж. П. Фультье (Франция)-447,5 (142,5+140+165), К. Штемплингер (ГДР)-445 (155+125+165), У. Кверх (Австрия)- 445 кг (160+122,5+162,5).

Обозначилось укрепление нашей команды по самым ненадежным весовым категориям. Молодые атлеты выходили на мировые результаты.

Командные места распределились: СССР - 48 очков, Венгрия-29, Чехословакия-14, ГДР-13, Франция - 13, Румыния - 12.

Служащий государственной библиотеки в Брюсселе Рединг заявил после соревнований: "В прошлом году на чемпионате Европы в Стокгольме я был девятым. Теперь же в Москве поднялся сразу на третью ступень пьедестала почета рядом с вашим изумительным атлетом Власовым и венгерским спортсменом Эчером. Мой тренер Ви-тэнбол перед отъездом на соревнования сказал мне:

"Россия - страна сильных людей. Там, Серж, нельзя выступать плохо. Так что уважь меня, старика, постарайся показать все, на что ты способен". Я все время помнил об этих словах".

Глава 226.

Нет, жим был нормальный. Конечный результат почти соответствовал мировому рекорду. Просто я кое-что изменил в стиле. Это и дало сбой. Я совсем подогнал стойку под жим лежа - точнее под жим на наклонной доске. Так развернул грудь, будто я со штангой в этом станке. Это естественная мера - всю зиму больше, чем когда-либо, работал в жиме лежа. Тут мышцы необыкновенно развились. Рывком я был доволен - вихлявый, ненадежный, однако тоже под мировой рекорд.

В толчковом упражнении я отделался очень низким результатом - впервые выдохся. Откупился от усталости наименьшим из весов, который требовала рекордная сумма. Лихорадка выхолостила силу. Я выдохся. Ни рекорд, ни медаль чемпиона Европы не интересовали. Я свел результаты в рекордную сумму на пределе возможностей. Лихорадка все усложнила и переиначила. Вся память о том чемпионате - безразличие, слабость и необходимость собрать заданный результат.

Волнение? Нет, я управлял собой надежно. Просто впуталась болезнь... То, что зрители и репортер принимали за волнение, являлось необходимостью дополнительного сосредоточения внимания и воли. Я работал в неестественном состоянии, изменилось и поведение. И еще этот рывок... он отказывал мне в надежности. Но, как говорится, нас долбят, а мы крепчаем.

Настороженность зрителей? Суть не в их требовательности. Прежде у меня не было соперников, а симпатии зрителя, за редким исключением, всегда на стороне того, кто поднимается. Не всем нравилось мое продвижение к рекорду. Правда, я и не давал обещаний нравиться всем.

Меня уже сбрасывали со счетов, и не только болельщики...

В такого рода делах все определяет результат. Пирамиду отношений вообще увенчивает результат, все вне ее - сантименты. Эту "мудрость" настойчиво подсовывала мне жизнь.

К спорту примешивались неприязнь, отрава соперничества, настороженность, грубость инстинктов. Я не любитель таких отношений и такой жизни, даже если они ради победы. Это угнетало.

Я вдруг поймал себя на ревности к газетному слову. Скверно. Для родного, кровного дела подобное не должно иметь значения. Я исподволь врос в роль кумира; мне же представлялось, будто я другой. Теперь я ощутил фальшь, она настоялась во мне.

Болельщики так досаждали, мне их любопытство было порой столь назойливым, что я вынужден был совсем отказаться от телефона и пять лет пользоваться телефоном-автоматом внизу, у магазина.

Случалось, компания болельщиков вставляла в приоткрытую дверь палку или ногу - и вступала в дискуссии.

Напряженным был быт - уже с утра отработал в зале и ночь отсидел за рукописью. Это был обычно вечер. Сил пойти в театр, кино, встретиться с кем-то, просто отправиться побродить не хватало. Отсиживался в кресле или на диване. Книги не читались, так, полудрема.

...Сколько же вокруг людей, побежденных жизнью! И как я ошибался, считая, что жизнь - это всегда переход от неразумного к разумному! И что значит быть русским? Безропотно умирать? Быть на все согласным?..

Глава 227.

Лу Синь был совершенно лишен рисовки. Он не играл в красивые слова. Он был писателем. Кто ценит его, сразу узнает в строке из письма: "Я похож на корову: сам ем траву, а доят из меня молоко и кровь". Это из природы настоящего литературного труда, впрочем, не только литературного.

А слова Бернарда Шоу: "В литературе так: новичок стремится любой ценой овладеть литературным языком, а кто неопытнее - освободиться от этих пут".

Или фраза, оброненная Анатолем Франсом в беседе с Полем Гзеллем: "Но чистокровные писатели сами сохраняют для себя правила или, лучше сказать, у них нет правил... Поэтому они не могут писать хорошо по общепринятому мнению".

И далеко не шутливое замечание Дюма-сына о Флобере: "Это мастер, который вырубает целый лес, чтобы смастерить один шкаф".

Я стремился заполучить рецепты силы - и вырубал, валил свою силу. Целый лес этой силы...

Я начал уставать от соперничества.

Застыть в одних чувствах, гнать себя одними путями, тускнеть в одинаковостях чувств - я окончательно изживал себя в привязанности к "железу". И действительно, к чему выспренние слова, зачем высокие слова, если чистое, доброе глохнет? Пусть даже под усталостью. Зачем тогда все движение, любое движение, все усилия?..

Глава 228.

Недели перед испытанием в Токио на Олимпийских играх я обратил на восстановление здоровья. Нельзя, опасно быть таким, каким я был на чемпионате Европы. Я не изнурял себя тренировками, тем более прикидками.

От меня потребовали выступить на чемпионате СССР. Я отказался. К чему наслоение усталости? Я и без того захлебываюсь усталостью, каждый день лихорадка ее замешивает наново. До Игр какие-то месяцы. Все тренировки проглядываются. А тут еще лихорадка, не заткнуть ее ничем...

Отказ выступать на чемпионате СССР породил подозрения в трусости и обложил попреками. Все это оказалось пустяком: уже закончив выступать (через три года), точнее, решив прекратить выступать, я услышал коллективный упрек за "спортивную трусость". И даже тренер тогда сник перед общим осуждением. Смолчал тогда, когда потребовали врача на предмет выявления моей годности для выступления на IV Спартакиаде народов СССР (1967), чтобы публично уличить в трусости. И это после всех беспощадных поединков, гордости побед! Награда за всю жизнь... Я слушал, и во мне рушился, догорая, целый мир. Профессионал, терпи, слушай и терпи: тебе же платят. Терпи, даже если льют помои. С мстительным удовольствием дождались своего часа - не чемпион я. Сколько же они ждали этого часа!.. Тоже встряска из незабываемых...

Всяк сверчок знай свой шесток.

Я очень скверно обучался знанию своего места, а уж сверчок из меня и вовсе получался никудышный. Не обучался я искусству трещать назначенные слова. И за это меня залепили ярлыками - с головы до пят залепили, даже дышать было трудно. И стал я пугалом.

Не сверчок - так пугало...

Когда я сбивался с ритма тренировок и лихорадка особенно трепала, я повторял: "Стать выше жалости к себе! Болезнь уступит, не может не уступить! Ты уже все вынес! Теперь только выстоять!"

Как по расписанию, маршировали повышения температуры, ознобы, ледяные потения, невозможность спать больше пяти часов...

Я был очень крепок, но развалил себя сверхтренировками и за это расплачивался. За все надо платить - печальнее истины я не знаю.

Совершенно за все...

Стать выше жалости к себе!

Друг мой, источник жизни и борьбы в тебе!

Разжигай его, твори жизнь вопреки всем доводам и приговорам! Не уступай себя ничьим мнениям - держи огонь жизни в себе ярким и радостным.

Глава 229.

Даже на заре современной тяжелой атлетики нагрузки вели к ускоренному нервному износу. Показательна статья Людвига Чаплинского в журнале "Геркулес" (1913, № 16):

"У громадного большинства выдающихся гиревиков наблюдается повышенная нервность. Да оно и естественно: для работы с тяжестями мало одной "спящей" силы, которая была у Ильи Муромца до начала его героической карьеры. И тем не менее он "сиднем сидел" до тех пор, пока калики перехожие не вдунули в него "искры божией", иными словами, не дали ему той силы воли и нервного подъема, без которых немыслимы подвиги.

Тот, у кого нет "природного дара" или кто не выработал в себе восприимчивой нервной системы, тот не будет выдающимся гиревиком, если даже природа наградила его и хорошим здоровьем, и хорошим костяком. Ошибочно думать, будто гиревой спорт развивает одну грубую силу и в качестве необходимой предпосылки требует наличности только этой силы. Гиревая атлетика более, чем всякий иной вид спорта, основывается на нервной силе и при разумных занятиях укрепляет нервную систему, а при безрассудных ее расстраивает.

Для достижения сколько-нибудь заметных результатов в области тяжелой атлетики требуется огромная сила воли и выдержка. И поэтому занятия тяжелой атлетикой в сильной степени укрепляют волю и приучают к самообладанию и к разумной трате наших природных сил. Вот в чем первичная и главнейшая заслуга тяжелой атлетики, а затем уже, конечно, и в том, что ни один вид спорта не развивает так быстро нашу мускульную силу и нашу фигуру, как та же гиревая атлетика".

Нечего и толковать, сколь серьезна эта нагрузка и сколь значительней будет в ближайшие десятилетия.

Штанга не прощает неоднозначности в мышлении. Если есть раздвоенность - даже ничтожная тень от подобной мысли,- штанга не пойдет, обязательно выбьется из движения. Рекорд подчиняется лишь всевластному желанию, цельности воли и, соответственно, строго однозначным командам мозга. Надо помнить, что любая мысль находит отражение в нашем физическом строе. Отрицательная - не только взводит мышцы-антагонисты, но и угнетает жизненные процессы. И чем уверенней действие, тем меньше сопротивление "рекорда". Если при надлежащей подготовленности "рекорд" не уступает,- значит, ты не свободен от сомнений. Они спрятались в другие мысли, чувства, образы; они спрятались, ты не подозреваешь о них, а они в тебе! Вытрави их! Вытравляй их - и ты познаешь всемогущество! В этом все отличие победителей от побежденных. Только в этом.

И еще: что значит уродливо-большой собственный вес? Разве это главное? Главное - золотые медали!

Я убедился: из всех качеств человека жажда славы - наиболее неразборчивая и всеядная. Важен результат, то бишь победа. И она, эта победа, а стало быть, и слава уже искупают и покрывают все: и способы достижения победы, и самою личность героя. Даже поговорки есть. Скажем, такая, как "победителя не судят"...

Спортсмены с громадным собственным весом лишены возможности нормально тренироваться. Они просто не могут много и тщательно работать. Не выдерживает организм. Приходится выбирать: или огромный собственный вес, или могучие силовые тренировки. Недаром Эндерсон, когда сбрасывал его на 12-25 кг, не был способен даже близко подойти к своим рекордным результатам, более того, мог проиграть более слабым соперникам.

Надо видеть, как люди, силу которых во многом обеспечивает громадность личного веса, заботятся о нем. Тут ради аппетита и лишних килограммов пущено в ход все. И вечером, утром взвешивания: не дай бог потерять граммы этого веса! С такими вещами не шутят. И есть надо много, сколько влезает, и даже когда не влезает, уже некуда, а все равно надо пихать в себя. И еще надо поменьше двигаться и вообще не беспокоиться, и спать - как можно больше лежать и спать. Иначе и победу потеряешь, а с ней и славу с медалями.

Таким образом, культура тренировок приносится в жертву временному успеху и самому понятию того, ради чего возник спорт.

Торжествует низменный смысл.

Глава 230.

Словами старого атлета Яна Спарре, в Подольске мне удалось "сочинить те еще рекорды". К прискорбию, самого Яна Юрьевича уже не было, а он почитал мою силу искренне; звал, умирая, к себе в больницу. Силе отдал жизнь, с силой, которую воплощал я тогда, хотел и проститься...

Вот она, та афиша:

"З сентября 1964 года. Спортзал "Космос". Город Подольск, ул. В. Дубинина.

10-й традиционный чемпионат подольских атлетов, посвященный началу учебного года. Среди участников - абсолютный чемпион мира Юрий Власов. Последнее выступление перед Олимпиадой в Токио.

Судейская коллегия: судьи международной категории В. Симаков, К. Артемьев, П. Немчик, Д. Поляков. Главный судья соревнований - М. Аптекарь. Начало в 13.00".

4 сентября, в пятницу, на первой странице "Советского спорта":

"Феноменальное достижение Юрия Власова: жим - 196, рывок-170,5, толчок-215,5, сумма троеборья- 580".

И три мои фотографии.

На той же странице отчет об установлении рекордов: "Такого еще не бывало..."

"Обстановка торжественная, приподнятая и чуть тревожная, как всегда в преддверии больших событий. Получится ли?

Об этом думал и Юрий Власов... Он начал соревнование в жиме с веса, который всего лишь на 2,5 кг ниже рекорда мира. Мало кто в мире отважится начать с такого веса даже толчок... Власову редко удаются первые подходы. Так было и на сей раз. Атлет вел себя слишком скованно - вмахнул снаряд на грудь- и уронил.

Вот теперь самое главное. В этот решающий момент не "железо" его соперник, а он сам со своими сомнениями, со своей вполне понятной тревогой и надеждой.

Зал провожал его молчанием. Он ушел и почти сразу же вернулся из-за кулис, как будто что-то забыл на помосте и теперь вспомнил. Второй подход был безупречен. И третий - тоже. Штанга весила на 5 кг больше, даже на 6 - как оказалось при взвешивании...

Один рекорд есть, а ему нужно четыре. Вот его фраза:

"Я сегодня очень жаден". Он жадно берется за гриф... Легко и как-то задорно вырывает ее (штангу весом 160 кг.-Ю. В.), идет на 170 кг-второй мировой рекорд. Роняет, ничуть не огорчается, выходит снова, и снаряд наверху, но тянет могучие ручищи вперед, казалось, почти падает... Однако Власов непостижимым жестом эквилибриста уравновешивает штангу, встает на вытяжку... Рекорд Леонида Жаботинского... превышен на 2 кг.

Толчок. 205 кг. Великолепно! Рекордная сумма уже есть - 570 кг. Но Власову мало. Кто-то советует закончить соревнование. "Я так не могу",- говорит он.

210 кг. Есть! На штанге 215 кг... Не штанга подчинилась Власову, а он ее себе подчинил... Мировое достижение Л. Жаботинского превышено сразу на 2,5 кг".

Я утяжелил рекорды во всех трех классических упражнениях: жиме, рывке и толчке. В итоге навесил на мировой рекорд в сумме троеборья 17,5 кг!!

Но в четверг, 3 сентября, я имел возможность дотянуться и до шестисот килограммов, отнесись к выступлению иначе. Следовало прибавить в каждом упражнении еще 5 кг,- эти килограммы были потеряны в жиме, не по моей вине, а уже после мной придержаны и в рывке и в толчке намеренно.

В жиме я попросил установить 195 кг. Судьи ошиблись и установили 193. Я загубил попытку, а их всего по правилам три. Из них первая не удалась, вторую "запороли" судьи...

Мудрость силы - экономность движений с тяжестями.

Выступление запало в память свободой владения силой. Казалось, ей нет конца. В каждом из упражнений я заканчивал выступление рекордом - и всякий раз был далек от натуженностей последних усилий. Везде энергия владения штангой, запас силы. Я выложил четыре здоровенных рекорда и даже не устал. Добротная мускульная работа, слаженность работы. В каждом из упражнений - запас. То был порыв, вдохновение - пусть заранее определенное. Я уже научился складывать силу. И все же нервный и физический подъемы были необыкновенны.

Мой мир! Мой...

Наконец я переступил через все ошибки и слабости и вернул себя! Мы с тренером не сомневались: в Токио наброшу недостающие килограммы и "объезжу шестьсот", во всяком случае, выйду к ним вплотную.

Этот выход силы мы ждали, но она открылась в таком просторе и обилии на выступлении 3 сентября, что мы решили не выбирать ее до дна, приберечь к столкновению с соперниками. Пусть думают, что я уже не смогу ничего прибавить... если, конечно, еще надеются на победу...

Я же рассчитывал в Токио на успех Рима. Уйти из спорта с такой концовкой славно. Тренер тоже рассчитывал на успех Рима, но в надежде удержать меня в большой игре еще на несколько лет. И оба мы придерживали порыв, не довели до предельного выхода силу.

Не учли: подобная форма - редкость, особенно когда атлет на уклоне спортивной жизни. А я уже выступал десять лет. Из них восемь-с рекордами мира и страны. И еще. Рисково добывать рекорды в соревнованиях класса олимпийских. Слишком изнурителен каждый шаг. Так уже в подольском выступлении зашифровалась ошибка для будущего токийского поединка. Мы вели себя крайне непоследовательно. Говорили, что поведем борьбу лишь за олимпийскую медаль, не за результаты, а сами готовились свалить именно рекорды.

Последовательны же мы были лишь в одном: оглушить соперников новыми результатами. Оказаться вне досягаемости.

И конечно, выступление важно было с точки зрения утверждения веры в себя. Год складывался трудно. Результаты задерживались. Надлежало укрепить веру в свои силы.

Из-за небывало объемной работы в жимах изменилась даже стойка. Особенно сказалось влияние работы в станке. Помимо воли произошло перераспределение усилия в классическом жиме из-за чрезвычайного роста грудных мышц.

Как я уже писал, в то время я гонял в жиме на наклонной доске (45 градусов) 230-235 кг по три-четыре раза. Даже по нынешним меркам это более чем внушительный результат. В условно-приблизительном пересчете на жим лежа в горизонтальном положении это тянет на 270-280 кг. Для тех же лет это был просто сокрушительный результат.

Чрезвычайно окрепнувшие грудные мышцы сами приняли на себя основную часть работы. Классическим жимом я уже одолевал веса, как бы находясь в станке для жима на наклонной доске (этот станок, несколько облегченный, и поныне у меня дома; я лишь изменил наклон доски на 25 градусов- меньше работает позвоночник).

4 сентября парижская "Экип", напечатав мой портрет, рассказала о соревнованиях под заголовком: "Власов на пути к 600 кг!"

"Обновлены все рекорды в тяжелом весе. Юрий Власов?.. Поразительный человек. Могущество и воля.

Необыкновенная мускулатура Юрия Власова принесла новые документальные доказательства, в которых не меньше силы его воли. Власов не мастодонт, как подавляющее большинство его предшественников, это превосходный атлет".

"Экип" отмечает поразительный рост результатов с моим появлением в спорте. За какие-то годы почти преодолен путь от пятисот до шестисот килограммов.

Если и было во мне что поразительное, так это упорство. Быть так заезженным "железом" - и продолжать гонку, радоваться находкам. Ведь правильное решение тренировок - это радость... Вся эта моя "поразитель-ность" проросла мозолями, обильно умащена горьким потом...

Все верно: если ты наковальня - терпи, молот - бей...

5 сентября "Советский спорт" возвращается к событиям в Подольске: "580-не предел!"

Мои ответы на некоторые из вопросов:

"- Что вы думаете о будущем тяжелой атлетики и ее рекордах?

- Я уже не раз говорил, что настоящие рекорды впереди, они только начинают "делаться", так как лишь недавно атлеты научились разумно добывать силу. Прежде у тренировок был малый коэффициент полезного действия. Теперь путь к рекордам сократился, так как многие научились не совершать лишнюю работу. Пусть людей не поражает непрерывный рост рекордов. Это есть процесс осмысленного развития физических и духовных сил атлетов. Естественный процесс.

- Что вы испытываете после установления новых рекордов?

- ...Самое главное для спортсмена - это та победа, за которой видишь новые перспективы. Я не испытывал ни свинцовой усталости, ни предельного изнеможения, как иногда бывает. Я почувствовал, что по крайней мере у меня в каждом упражнении есть по 5 кг запаса...

- К чему вы будете стремиться в Токио?

- Думаю только об одном - о выигрыше золотой медали, а не о рекордах, о них - потом.

- Что вы хотите видеть на Олимпиаде?

- Я знаю цену победам и поражениям, хотя еще ни разу не проигрывал... Очень хочется, чтобы не прославлялась грубая сила, сила кулака... Чтобы обстановка вокруг больших рекордов и спортсменов была светлой и чистой. Духом Олимпиады, спорта должна быть добрая мысль и благородная сила..."

4 сентября парижская "Орор" сообщила о рекордах: "Власов у порога 600 кг". А "Франс-суар" на другой день сопроводила сообщение о рекордах типичным для газет заголовком: "За два часа Власов улучшил все рекорды мира!"

И Красовский отозвался в Париже: "Этот умопомрачительный рекорд является третьим этапом карьеры русского богатыря. Первым была Римская олимпиада, где он набрал 537,5 кг. Вторым - первенство СССР 1961 года в Днепропетровске. Там Власов установил рекорд, который поразил весь мир,- 550 кг. В Токио он может совершить новое чудо - быть первым человеком, который перейдет рубеж 600 кг. Это - рекорд, который еще недавно считался только недостижимой мечтой..."

На соревнования в Подольск приехал всего один фоторепортер. После он признался моему товарищу: "За два часа я заработал почти тысячу рублей, а ехать сначала не хотел, из Москвы тащиться в такую даль..."

Глава 231.

И даже в это время меня обязывали выступать на вечерах в различных организациях, собраниях, сборах молодежи... Уклониться было невозможно, хотя все это пережигало силу.

Такие выступления, в общем-то самые обычные, обходятся мне не одной, а несколькими бессонными или полубессонными ночами. В слове я прогораю до самых глубин своего "я".

Как правило, мне не удается словами сказанными выразить главные мысли, у меня это лучше получается на бумаге. Отсюда неполное проникновение мысли, даже непонимание. Лучшие формулировки с гравюрной четкостью рождаются после. И недоумение по поводу своего косноязычия, вязкости зала, в котором вязнут слова - очень важные слова...

Зато потом, в бессонные ночи, эти слова переплавлялись в лучшие главки, куски рассказов и повестей. Разбуженное, вызванное к борьбе сознание приводило к точным, сжатым и убедительным образам и доводам. Бессонницы не скрашивали, а насыщали упоительнейшие часы работы. Если бы тебя при этом хватало на всю ширь жизни...

Великая, исцеляющая сила слова!

Справедливость силы этого слова!

Сколько раз в боли, упадке духа и несчастьях я обращался к тебе - и ты не изменяло.

Я сбивал слова в формулы разума. Они прокладывали путь к сердцу-и стон сердца приглушался...

Великий поклон тебе, слово...

Слово... Горе, обиды переплавлялись не в злобу и мстительность строк, а в мерное, густое звучание воли или жесткость убедительных образов, схождений парадоксов и кажущихся несуразностей...

Слово-вождь...

Сколько раз оно переворачивало меня и делало бесчувственным к невзгодам.

Великий, мудрый поводырь - слово...

Усталость, навязчивость силы... и вся эта жизнь...

Хотелось содрать с себя шкуру - и сжечь ее, а после уйти в этот мир, но уже другим: без этой памяти (она все бережет и копит), не с тем лицом, не с теми словами...

Я звал этот миг. Он должен был наступить. Не вечно же мне быть при штанге и рекордах...

Как и многие люди, я мечтал о странствованиях - не в самолете и не по европейским столицам. Это не прельщало, хотя в молодости будило любопытство.

Суровая реальность вскоре убедила в совершеннейшей детскости подобных мечтаний - не видеть мне чужих земель, не сидеть у новых, незнакомых рек, не впитывать с жадностью чужую жизнь.

И еще я очень любил тишину... тишину природы, когда только шелест трав, несмелый плеск воды, бесшумный полет паутины.

Почему так устроено, почему всегда то, что любишь, достается в ничтожном размере от жизни, просто в удручающей скудности?..

Я когда-то мечтал пройти русскую землю пешком. Спать, где застанет ночь. Вставать с солнцем - и снова идти...

Глава 232.

Зимами на мои тренировки в клубе частенько заглядывал Александр Григорьевич Мазур - великий знаток классической борьбы и сам борец из знаменитых. Еще юношей, суворовцем, в Саратове, я ходил на Мазура и Коткаса - их имена были знакомы всем, и не только потому, что в Саратове проходил чемпионат страны по борьбе, Александра Григорьевича знали и ценили лучшие борцы старой и новой России. Всегда ровный, спокойный и до самых преклонных лет - могучий... Я помню тот вечер в клубе, на тренировке,- крохотный зальчик на один помост. Я недавно установил свои первые всесоюзные рекорды - самые первые - и цвел счастьем. Богдасаров предупредил: "Будет Мазур". И Александр Григорьевич пришел глянуть на меня. Сколько лет помню его, он всегда здоровается в одной манере: "Истинному богатырю земли русской" (он приветствует так всех атлетов). И тогда он тоже протянул широкую мягкую ладонь и забасил глуховато вот эти самые слова. Я задохнулся от счастья. Это говорит тот самый Мазур, в которого я был влюблен!..

А Всеволод Бобров! Имя его было, бесспорно, самым популярным. Великий из великих спортсменов. Ни Мария Исакова, ни Григорий Новак при всей своей необычной всесоюзной знаменитости не могли сравниться с ошеломляющей популярностью Всеволода Боброва во второй половине 40-х годов и во все 50-е.

В годы тренировок я встречался с ним едва ли не каждый день. В 1968 году я ушел из клуба, много лет не встречал Боброва и увиделся с ним только накануне его смерти. Он подошел ко мне и обнял, и мы так стояли довольно долго, удивляя прохожих: он и я, уже немолодые мужчины. Потом он меня расспрашивал: где, что делаю... Думал ли я, что его не станет через две недели... Многое нас связывало, но больше всего - жизни, которые мы прожили в спорте. Это был наш пароль. Он сразу открыл нас друг другу. Поклон тебе, великий Всеволод!

Глава 233.

Александр Григорьевич Мазур и растолковал мне истинный смысл того поединка между Збышко-Цыганевичем и Поддубным в лондонском "Павильон-театре", свидетелем которого 1 декабря 1907 года явился Гаккеншмидт. Об этом есть рассказ в главе о Гаккеншмидте.

- Честной борьбы между Збышко и Поддубным никогда не было,- объяснял Александр Григорьевич.- Оба пользовались исключительной известностью, и оба договорились заработать на этом. Однако быть побежденным никто не хотел - это и учли при заключении соглашения. Бороться вничью, собрать предельное количество публики - вот смысл тех встреч.

Чтобы не быть голословным, Александр Григорьевич принес и показал мне третий номер журнала "К спорту" за 1917 год, разъяснив тонкости схваток.

"Петроград положительно безумствовал (это 1906 год.-Ю. В.), имея к своим услугам два исключительных по составу чемпионата. В одном из них кумиром толпы был король польских борцов Станислав Збышко-Цыганевич, подобно метеору выдвинувшийся на одно из первых мест среди гладиаторов нашего времени. Изумительная сила, кошачья ловкость и знание борьбы уже успели создать Цыганевичу большой успех у публики и позволили называть его главным противником "самому" Поддубному.

А Поддубный в это время вне конкурса выступал в другом саду (не в саду, а в цирке Чинизелли.-Ю. В.). Говорить о том колоссальном успехе, которым пользовался этот чемпионат, излишне. Имя Поддубного каждым произносилось с каким-то особым торжественным выражением, с лихорадочным блеском глаз. Да и как же могло быть иначе? Ведь Поддубный, "наш Поддубный", был в полном смысле грозою всех чемпионов и слава о нем как непобежденном, исключительном борце гремела по всей Европе. А Европа в то время и жила борьбой. Недаром муниципалитет Парижа поднес Поддубному чемпионскую ленту своего имени, которую и теперь рыжеусый казак считает своей высшей наградой...

Так вот, в одном саду Збышко (он боролся в саду "Неметти".- Ю. В.), в другом - Поддубный. И публика, как бешеная, металась от одного к другому, каждый вечер заполняя сады. "Знатоки" с пеною у рта спорили о классе этих двух чемпионов, пытались сравнивать их силы, технику выполнения приемов и т. д. Вокруг "знатоков" собирались огромные кучи "приверженцев" и горячие, слишком даже горячие разговоры туманили их головы и влекли, влекли к борьбе.

Никто не знал друг друга, но все здесь были знакомы. И ежевечерние эти "знакомые", точно по делу, спешили в сады и уже часа за полтора начиналось:

- А вы слышали, как Поддубный в Париже... Еще бы! Ведь Збышко в Кракове... Эге-ге! Да у него один бицепс 52 сантиметра!.. А ноги-то у Поддубного!!! Знаете, сколько его отец на спине от села до деревни носил?

И так без конца.

Понятно поэтому, какое землетрясение произошло в головах у знатоков, приверженцев, любителей, когда в один прекрасный день их как громом поразила сенсационная новость: Поддубный сделал вызов Цыганевичу!

Последний торжественно принял вызов. Предстояла борьба не на жизнь, а на смерть и... публика сходила с ума.

Збышко ставил 500 рублей, если Поддубный его победит, и 200 - если продержится против него в течение часа... Борьба состоялась в саду "Неметти". Так как в первый вечер встреча никакого результата не дала, то схватку решили продолжить на второй день. Но и тут победа не была достигнута... Такой неопределенный результат борьбы еще больше взволновал публику и вызвал бесконечные разговоры..."

Александр Григорьевич уточнил: в конце второй встречи Поддубный отрывает Збышко от ковра и бросает на судейский стол. Стол разламывается на куски.

Через год борцы встретились в Лондоне, куда Поддубного привез Пипер, который назначил пять тысяч франков премии любому борцу, который продержится против Поддубного в течение часа.

Вызов сделал Збышко-Цыганевич. С согласия борцов арбитром был назначен Гаккеншмидт.

На поединке Поддубный обнаружил, что Збышко намазан жиром и сильно скользит. По требованию Поддубного Збышко несколько раз вытирали, но тело стало еще более скользким. Тогда Поддубный и повел борьбу грубо. Судьи, в свою очередь, схватку остановили и засчитали Поддубному поражение.

- Не надо быть специалистом,- говорил Александр Григорьевич,- чтобы разобраться в исходах этих встреч. В Петербурге Поддубный бросает Збышко на стол и считает себя победителем. В Лондоне повторяется уже знакомая история. Тело Збышко источает жир, как когда-то Рауля Буше в Париже. Все здесь сделано так, чтобы увлечь, заморочить голову публике и сорвать куш побольше. Ни в той, ни в другой, ни в какой-либо вообще схватке ни один из борцов не оказывается на лопатках. Но ведь борьбу нужно вести, иначе не сорвать тот самый сказочный куш. И выход найден: сначала Збышко летит на стол, потом, в Лондоне, судьи дисквалифицируют Поддубного за грубость, но лопатки ни одного из борцов не коснулись ковра. Честь всех соблюдена.

Еще одна встреча Поддубного с Збышко закончилась вничью. Борцы встретились в Америке летом 1927 года. Автор первой книги о Поддубном Я. Гринвальд (Русский богатырь Иван Поддубный. М., Физкультура и спорт, 1948) написал об этой встрече: "Нападая в течение двадцати минут на Поддубного, Збышко стал выдыхаться, перешел к обороне, думая только о том, как удержаться на ногах. Когда лица борцов в один из моментов схватки сблизились, Збышко, горячо дыша в ухо Поддубному, шепнул ему: "Не клади меня, Иван Максимович. Это поражение будет моим концом...""

Это целиком выдумка автора, и неудачная. Збышко, прочитав эти слова в книге Гринвальда, возмутился: "Поддубный был большой борец. Я это признаю. Но если бы я сказал эти слова, я повесился бы. Это не соответствует действительности".

- Конечно, оба борца пользовались большим авторитетом и дорожили им,- говорил Александр Григорьевич.- Это и заставило их найти выход из положения, не ущемляя своего достоинства. Ни тот, ни другой не хотели ложиться на лопатки, вот и опять ничья...

Глава 234.

Нет, в этой игре я вел себя фальшиво. Я уже многое изменил в себе ради того, чтобы держаться в первых. И это многое - из действительно хорошего, доброго, естественного.

Да, я решал задачу "шестисот килограммов".

Да, я сводил игру к формулам-это увлекательно, это от смысла.

Но за всем этим скапливалось все больше и больше лжи. Я лгал себе. Я не жалел себя на помосте - в этом видел оправдание, свою честность. А на самом деле я все списывал этим оправданием. И то, что меня искренне раздражала слава ("в ней пустота, безмозглость"),-тоже не являлось оправданием, хотя я верил и в такое оправдание. Я не внушал себе эти оправдания, но стал замечать фальшивость себя и в себе.

А за всеми этими оправданиями - искаженность чувства, искусственность доброты, справедливости, достоинства. И сама жизнь?.. Вся для доказательств своего превосходства. Любой ценой, но быть лучше соперников!

В то же время я избегал людей, не хотел, чтобы во мне узнавали знаменитого спортсмена, не терпел разговоров о спорте; хотел, чтобы все забыли о моих рекордах и славе, не приставляли штангу и моих соперников к моей жизни. Нет, куда точнее: слава - это серый пепел. И, как пишет Иннокентий Анненский, цвет пепла - это "цвет бесполезно сожженной жизни". Я был мастер жечь дни...

Мне претили громоздкость, сверхобъемные мускулы, тяжкая налитость весом. Я вынужден был следить за весом, дабы не давать соперникам лишний шанс в игре. Эта раскормленность от силы угнетала. Разве я не отступал от своих же принципов? Разве не тянулся за победой любой ценой?..

Шоу шутил: самобичевание - лучшая форма саморекламы... Возможно, не спорю. Для меня самым важным являлось другое. Я становился неприятен себе. Я с тревогой следил за переменами в себе...

Прозреваемое завтра...

Глава 235.

Конечно, есть своя спортивная мода, и за мои без малого теперь уже сорок лет в спорте она не раз менялась.

В 40-е годы и начале 50-х годов на тренировки ездили только с чемоданчиком, в кепке и никогда не носили спортивный костюм вне зала или спортивной базы. На крышке чемодана изнутри нередко были наклеены фотографии близких или спортивных героев.

С середины 50-х годов чемоданчики были вытеснены громоздкими портфелями. В них умещалось все: и костюм, и обувь, и книги, и еще бог знает что. На смену кепкам пришли шляпы. Но по-прежнему настоящие спортсмены не появлялись в спортивных костюмах нигде, кроме залов и стадионов. Своеобразным шиком были тренировки в ковбойках. И никогда никаких гетр, высоких носков: тело должно дышать и закаляться. И вообще, настоящие, классные ребята предпочитали костюмы попроще, повыношенней (от пота и тягот работы), на заплаты не скупились. Всякие там цветные .полосы, наклейки, названия фирм - это недостойно истинного джентльмена в спорте - мастера побед, посвященного в беспощадность труда; это для тех, кто не вытянул в настоящие, все это дешевка, нетребовательность высшей степени, мещанские потуги на причастность к большому и суровому делу.

С середины 60-х годов исчезают шляпы, появляются различного фасона сумки, а все цветное, рекламно-накле-ечное входит в моду. Спортивные костюмы становятся обычной одеждой, уже никому нет дела, что прежде это считалось профанацией спортивного звания.

Настоящий мужчина не должен светить рекламными наклейками и попугайскими красками - так считали в пору нашей спортивной молодости. Он разденется в зале или на беговой дорожке - и все сразу станет на место. Истинное не нуждается ни в рекламе, ни тем более в каких-либо демонстрациях. Это правило жестко выдерживалось. Ни один уважающий себя спортсмен не мог появиться на улице даже просто в спортивном костюме...

Еще в академии я выучился тренироваться в одиночку. Слишком часто учебные занятия и различного рода домашние задания занимали вечера, другого времени для них просто не существовало. Поэтому я начинал тренироваться поздно вечером и кончал едва ли не ночью - часы тишины остывающего зала, ласкового напора силы, вздора юношеских мечтаний, влюбленность в женщину - бред прошлых и будущих встреч,- сознание тут не скупилось на самые жгуче-чувственные картины. Словом, никто позже меня не уходил из зала. За мной уже закрывался и сам зал. Сколько раз я вынужден был обрывать тренировки: дежурный администратор отказывался ждать, с каждым из них надо было уметь ладить. До глубокого вечера меня обычно задерживали различные академические задания: лабораторные работы, курсовые, прочие дела...

Возвращался ночными улицами, Петровским парком, пустым трамваем, а чаще всего троллейбусами до "Сокола" - они в изобилии катили в депо. Дома уже все спали. Искал на кухне ужин. Мама заботливо заворачивала его в одеяло или придавливала подушками: не остынет.

Как же мама и отец любили друг друга! Как нежны и беспредельно чисты были в отношениях!..

Я тренировался совсем один. Чаще всего и мой первый тренер - Евгений Николаевич Шаповалов - уезжал: надо было спешить на вторую работу...

-- Эта привычка работать в одиночку пригодилась в большом спорте. Литературные занятия не позволяли тренироваться со всеми, я и на сборы почти не выезжал, где там писать...

И теперь, в Дубне, я тренировался один под присмотром Богдасарова. Какое-то время тренировки со мной делил Курынов, но в основном я работал один.

От сборов в Запорожье я отказался. Соперничество между мной и Жаботинским превратило бы эти сборы в большую и опасную травмами дополнительную нагрузку. К тому же я не верил Воробьеву и не хотел с ним работать, а он уже прочно вошел в обязанности старшего тренера.

Мое решение вызвало раздражение Воробьева. С ним я выступал на чемпионатах мира в Варшаве, Риме, Вене. Он был беспощаден к себе и ко всем, кто стоял на его пути. А всех, кто не соглашался с ним, он относил к этому числу и старался любыми способами убрать с дороги. Он искренне убежден, что правда - одна-единственная и она неизменно у него. Отношения наши были не лучшими после Олимпийских игр в Риме. Теперь же они стали едва ли не враждебными. Воробьев утверждал, что я избалован, а поэтому и тренируюсь в отдельности.

А я уже давно избегал сборы. Я учился писать. Знал: у меня не будет времени для учения, и снес тренировки на вечер, а ночами и утрами работал. Много работал. И, конечно, вечером уже был не тот на помосте, но другого выхода не существовало.

Я сознаю, что и сам не ангел, но за мной стояла неоспоримая правда: я должен был делать дело ради общей победы и никто из тех, кто был поставлен для его обеспечения, не смел мешать. Это святое право тех, кто не соразмеряет свои дни с выгодой существования...

А Воробьев не верил, твердил, будто я пренебрегаю коллективом, старался в этом убедить и команду. А ее в то время пополнили новички: Голованов, Куренцов, Вахонин. Каплунов. Я чувствовал себя одиноко. Однако понимал: это последние дни, еще шаг-и прощай спорт! И я набирал нагрузки, пробовал силу и, как водится, жадничал на силу, все старался побольше вбить в себя.

Ждал и верил в справедливость силы и людского суда...

Впрочем, со всеми ребятами, кроме двоих, я сошелся быстро, оно и понятно - дело общее, в полном раскрое чувств и силы. Доброе это чувство - идти вместе.

Глава 236.

У меня были очень мощные ноги - чисто природное, наследственное качество (от отца). В детстве я даже стеснялся: мне казалось, в бедрах они такие крупные- ну совсем как у женщин! Всякий раз, когда я оказывался в бане со своими товарищами по выпускной роте Суворовского училища, я испытывал неловкость: "бабские" ноги! Шагнешь, а они вздрагивают, перебираются,- на ребят лучше не смотреть...

После первых трех месяцев тренировок в 1954 году - только пригляделся к штанге, еще в робости перед ней - я без натуги стал приседать с двумястами килограммами на плечах.

Я мог поднимать силу ног до любого уровня. Сколько ни тренировался, ни разу не было так, чтобы я наткнулся на предел силы в приседаниях.

Но еще большим физическим даром явилась способность к перенесению нагрузок. Я исключительно быстро усваивал, казалось бы, самые невероятные из них. Я "восстанавливался" много быстрее любого из самых именитых атлетов своей весовой категории. Атлеты легких весовых категорий не в счет. Их организм усваивает нагрузки проще и быстрее (и живут некрупные люди заметно дольше)... Но и с ними я мог поспорить на ударных тренировках. Казалось, я не знал устали. Я тренировался на внушительных объемах при самой высокой интенсивности: гнать эти два показателя вместе - высочайший объем и высокую интенсивность - предельно сложно. Организм в таком напряжении, кажется, весь вибрируешь - ну в разрыв идешь! А все равно испытывал удовольствие.

Как я предан силе! Как люблю тренироваться!

В памяти партийные собрания тех лет: собирались десятки замечательнейших спортсменов прошлого и настоящего, почти старики и совсем юноши.

Как-то я предложил выступить известным спортсменам против системы большого спорта как разновидности профессионального. Оказался один против всех. Чего только не наслушался!

Были и другие памятные собрания. На одном партийном собрании мое выступление, думаю, уберегло Всеволода Боброва (Всеволода Великого) от более чем серьезных неприятностей. По всему было видно, что с ним решили свести счеты, и по-крупному, так сказать, поставить на место. А был Всеволод Великий независим, знал себе цену и никому не давал садиться себе на шею, не существовало для него подобострастия и гипноза авторитетов.

Его, что называется, подловили с десятидневной поездкой на матч ветеранов в Одессу -"самовольная отлучка", считай "дезертирство из части" (и это в клубе, где большие спортсмены сплошь и рядом уезжали куда хотели, и все только расшаркивались перед ними, но Бобров как раз "вышел" из больших, уже не выступал).

Пожаловали высшие чины из Главного политического управления - генерал за генералом. И начался загон: ни слова в защиту великого спортсмена и честного человека. Самый настоящий загон. Все молчат - начальства-то сколько! Меня от возмущения начало трясти - ну точь-в-точь как перед попыткой на рекорд. Я выступил, а от нервного потрясения, очевидной несправедливости творимого Бобров расплакался. Но уже собрание определенно приняло его сторону, и чиновникам из Глав-пура пришлось уматывать ни с чем.

Я сам, случалось, плакал, но не перед этими... Тут я твердо знаю: вся эта чиновничья братия может загрызть меня, но ни одной слезы не увидит, вобьет в землю, но не согнет.

Неожиданно, может быть и не к месту, вспомнил я человека, с которым давно уже развела меня судьба... Впрочем, почему же не к месту? Он любил силу как мало кто из встреченных мною людей...

Грех не помянуть добрым словом Петра Васильевича Сорокина - фанатичного почитателя силы. Штабс-капитан царской службы, генерал-майор Советской Армии, он отличался исключительными физическими данными. Годы после отставки (50-60-е) он увлеченно тренировался, особенно любил тренироваться со сборной страны. В семьдесят лет он легко поднимал веса за сто килограммов. У него было много ранений, а левая рука почти наполовину не распрямлялась. В плечах и груди он был значительно шире и крепче меня и смотрелся очень убедительно. Спортивную силу он просто обожал. Немало я слышал от него рассказов о первой мировой войне: он возглавлял тогда полковую команду разведчиков.

В молодости старик, видно, .был редкостно храбр. Во всяком случае, набор царских и советских боевых орденов у него был внушительный.

Глава 237.

"...Если бы нашелся прорицатель, который в марте нынешнего года предсказал, что через шесть месяцев мировой рекорд (в троеборье.- Ю. В.) "подскочит" сразу на 17,5 кг, его объявили бы по меньшей мере фантазером и ничего не смыслящим в спорте.

И все же самое фантастическое из того, что произошло на подольском помосте, укрылось от зрителей... Тогда, в Подольске, на помосте шла игра в полном смысле слова. Никогда раньше Власов не обращался со штангой так свободно и, если хотите, даже непринужденно...

Я разговаривал с Власовым после одной из первых тренировок (после выступления в Подольске.-Ю. В.). Человек, который практически в одиночку продвинул абсолютный мировой рекорд в поднятии тяжестей с 500 кг до того рубежа, откуда отчетливо видно 600 кг, рассказывает:

- Весной я заболел... надо было срочно поправлять здоровье... Посоветовали отправиться в Дубну. К тому времени работа над сборником рассказов, выходящим сейчас в издательстве "Молодая гвардия", была закончена. Возможным стало целиком посвятить себя спорту (в общем, пока не посвящать, а потихоньку вытаскивать себя из мерзкой лихорадки и литературного обалдения - в ту зиму я основательно перехватил с литературными заботами: писал, как оглашенный.-Ю. В.).

На подольском помосте Власов не только прорубил окно в новую эпоху тяжелой атлетики - эпоху борьбы за взятие шестисоткилограммового рубежа. Юрий свершил невиданное в спорте вообще: на одних соревнованиях он установил шесть мировых рекордов. Сперва были побиты рекорды в жиме и рывке. Они позволили спортсмену уже в первом подходе третьего движения толчка... установить рекорд в сумме троеборья - 570 кг. Второй подход принес четвертый рекорд, опять-таки в сумме движений - 575 кг и, наконец, последний вес 215,5 кг-это мировой рекорд в толчке - позволил набрать рекордную сумму в троеборье 580 кг. (Я думал, у меня беспредельный мир впереди - все станет распутываться по-новому, а там, за отсчетом недель - каких-то жалких дней,- меня уже, куксясь, поджидал финал - крушение планов. И литературные дела скоро тоже все съехали наперекос: и впрямь, что значила моя литературная работа без моей "железной" славы... Я по-детски продолжал сочинять себя - ну воистину блаженный, истовый поклонник химер и выдумок.- Ю. В.)

...Юрий, взяв карандаш и листок бумаги, стал рассказывать, как выглядит ближайшее будущее тяжелой атлетики.

-...Сразу же после Токио штурм рекордов возобновится... Мой главный прицел - 600 кг... Если бы мне удалось сейчас "забросить" жим и рывок, сосредоточив все усилия на тренировке толчка, уверен, через месяц-пол-тора достиг бы результата 230 кг. Я люблю это движение больше всего, ведь в нем находит проявление абсолютная физическая сила. Я попросил у Власова листок бумаги с россыпью фантастических цифр, этот вексель, выданный мировым рекордсменом. И, чтобы сделать эти цифры еще более ценными, написал сверху: "Диапазон между 400 и 500 кг штангисты одолели за 20 лет". А если Юрию Власову в 1965 году удастся осуществить свои планы, то дистанция между 500 и 600 кг в сумме троеборья будет пройдена за десять лет..." (Комсомольская правда, 1964, 30 сентября).

Не за десять, а за шесть моих. Я знал, какие это были шесть лет - чаще всего не жизнь, а тиски.

Но кто меня вложил в эти тиски, кто непременно закручивает эти тиски, кто выводит меня на бесконечно длинные и частые шаги?..

Я, только я...

Но это тоже не так...

"Причины, двигавшие мною, были вне меня",- писал Виктор Шкловский. Это именно так.

Ни один человек не рождается только для себя. Каждый принимает и несет посильную долю всех.

Я старался нести свою долю, как мог, а я могу это делать более чем основательно. Пусть эта ноша от грубого и примитивного смысла, но она была назначена мне. И я нес... я несу ее по сей день. Только в ноше другая тяжесть...

А та, от спорта, она была назначена мне. Это только кажется, будто я выбрал ее. Она назначена. Иначе не будет высокого смысла достоинства, чести, справедливости, благодарности, любви и человеческого могущества, всего того, что составляет смысл нашего странствования по жизни...

В той статье я предполагал в качестве запасного варианта и выступление после Игр в Токио. Их единственная цель - 600 кг. В том, что они достижимы, я не сомневался, в сроках-тем более. Уложусь за год. Следовательно, в 1965 году-обязательно. Результат уже во мне. Его нужно собрать. Задача силы решена.

Глава 238.

Быстрота, с которой я вчерне столь успешно освоил новый стиль в рывке, не радовала. Упущены годы. Я бился над килограммами, которые уже давно должен был взять, будь я настойчивее и не откажись от освоения нового стиля несколько лет назад, хотя бы тогда, когда разнес себе нос пустым грифом...

Сколько же силы перерасходовано, сколько упущено рекордов! Как вообще я проиграл в росте! Уже два-три года назад я вышел бы на килограммы, которые только сейчас взяты рекордами.

И все же надежность в новом упражнении отсутствовала. Чтобы чувствовать себя своим в рычагах усилий, надобны годы. Пока же я вымахивал штангу одной голой силой, используя из "техники" лишь преимущества необычайно низкого ухода под вес. Я не управлял весом, не "надевал штангу на себя" как настоящий мастер рывка. Я вымахивал ее грубо, полагаясь в основном на силу. В этом была и страховка трусости - так безопаснее, на одну голую силу. Изуродованное в молодости левое плечо, когда меня винтом, до выхода костей из суставной сумки, прокрутило вокруг оси (я пытался зафиксировать вес в "ножницах"), никак не пускало штангу в настоящий "сед", отказывалось идти на замыкание, откуда сложнее уйти, освободиться из-под веса в случае неудачи (потери равновесия).

Пишешь эти строки и думаешь: это не воспоминания атлета, а роман о силе, мечтах и крушении мечтаний сильных, о том странном схождении: живая, податливая, уступчивая плоть - и бесконечная твердость бескровного, холодного "железа"...

Мы с Суреном Петровичем бегло, торопливо осваивали новое упражнение - оставались какие-то недели до Токио. И я не мог не понимать, что одной "техники" недостаточно. От тренировки к тренировке все четче движение, а вот автоматизма, чтобы все было привычно, ладно, без сомнений, когда думаешь не о том, как выполнять движение с весом, а как разрядиться высшей силой,- такого автоматизма не было. На это нужны не месяцы, а годы и годы. Лишь автоматизм позволяет вкладывать силу в движения с наименьшей потерей... и безопасно.

При всем старании я никак не мог превратить этот навык в автоматизм за считанные недели. Оставалось только верить в силу и рисковать. Возвращение к старому стилю ("ножницы") сразу давало соперникам могучую фору. Нет, возврата не могло быть. Если я на такой паршивой "технике" овладел мировым рекордом, я сумею пройти через испытания олимпийского поединка в Токио.

Я упустил время переучивания, я опоздал - и теперь должен рисковать. И в конце концов, у меня на победу все шансы: мировой рекорд именно в этом, для меня несовершенном, корявом движении за мной.

Надо оживить "железо".

При этом я был влюблен в новое упражнение, влюблен, хотя в душе не доверял ему, опасался. Бывает вот и такая любовь... Воля, сила, опыт оказывались бесполезны без автоматизма, и самое главное, я не был уверен ни в одной попытке. После подрыва штанга уходила с помоста вверх - я терял ее, терял до того мгновения, пока не поймаю наверху. Я не контролировал ее прохождение, не управлял им. Срыв, сбой, катастрофическая неудача были зашифрованы в работу на помосте. Я был поставлен в безвыходное положение.

Но мне ничего не оставалось делать, как только идти вперед. В "ножницах" я слишком много уступал соперникам. Да и 600 кг не сложить без нового рывка. И я шлифовал рывок, шлифовал...

Я верил в свою способность управлять любым усилием под штангой. Чувствовал я себя превосходно. Лихорадка угасла. В Подольске использована лишь часть силы. Все результаты впереди - сила только заваривается, на меня надвигается громада новой силы.

Я был доволен, да нет, не доволен, а счастлив, и не просто счастлив, а покорен счастьем.

Все было не напрасно. Я нашел, подчинил силу, оживил "железо".

От риска большого спорта, страданий и тяжких сомнений меня никто никогда не удерживал, кроме мамы: справлюсь - так справлюсь, а нет - так с богом, сам виноват... А втайне так хотел услышать мольбу о том, чтобы я все это бросил. Небо манило, обещало счастье будущей жизни. Победы в этой жизни... Сделай шаг в эту жизнь. Не бойся быть обманутым - сделай эту жизнь прошлым, шагни в новую. Там все необъятно, там новые слова, неизмеримость чувств, и там нет конечности усилий - там мир!

Шагни - и эта новая жизнь тоже уступит. Расплавь ее жаром чувств и преданностью труда. Шагни.

Небо, небо...

Глава 239.

Пока я был поглощен выведением силы на рекорды, грянул праздник Олимпийских игр.

Огонь для чаши стадиона в Токио по традиции был зажжен лучами солнца на горе Олимп и доставлен на Олимпийский стадион в Афины, где в 1896 году состоялась I Олимпиада нашей эпохи.

Команда из двухсот двадцати спортсменов поочередно пронесла огонь от Олимпа до Афин, последний из них - чемпион Греции в беге на 100 м Иван Комитодис.

Церемониальное шествие девушек в древнегреческих одеяниях под античную музыку открыло праздник передачи огня. Олимпийский гимн встретили колонны греческих спортсменов. Об окончании парада возвестил огонь над Акрополем. И вместе со вспышкой пламени над олимпийским стадионом один за другим прозвучали гимны всех стран, принимавших Олимпийские игры нашего времени, кончая гимном Японии - страны нынешних Олимпийских игр. С последними аккордами гимна Японии на стадион вбегает Иван Комитодис. Его приветствуют сорок тысяч зрителей. Он бежит под размеренность торжественных слов: "Пусть это священное пламя будет маяком для молодежи всего мира, дабы она следовала по пути правды, величия и красоты". Все атлеты опускаются на колени. Артист греческого национального драматического театра Афанас. Костополус читает олимпийский гимн. С его последними словами Комитодис вручает факел королю Греции. Король направляется к светильнику. Факел зажжен. Эстафета несет его на аэродром Элинкон. Последним к самолету подбегает Костапаниколау - чемпион Греции по прыжкам с шестом. Факел - у японских спортсменов.

Лихорадка в сентябре заглохла окончательно. От болезни и потрясений последних лет остался один след - снотворное. Через ночь-другую я вынужден был прибегать к искусственному сну. Это мешало тренировкам, угнетая нервную систему, и пусть незначительно, но нарушало координацию в темповых упражнениях - очень тонкое, "ювелирное" чувство.

Тренировки на восстановление здоровья оправдали себя. Я крепнул силой. Каждый день приносил силу. Я ждал ее, но был ошеломлен неземным полегчанием штанги. Те же диски, но штанга... я забавляюсь ею, она будто пустая - ну не чувствую тяжести, нет ее!

Да, силу заложил поиск предыдущих лет. Я не ошибался, когда раскачивал себя сверхтренировками. Теперь я даже не крепну силой - она просто навалилась на меня. Это какое-то расточительство, изобилие мышц и силы...

До выступления в Токио - чуть больше шести недель. Раннее вхождение в форму опасно, а я уже с 1 сентября в высшей спортивной готовности. Необходимо уйти от предельного сосредоточения энергии. Такое сосредоточение энергии само по себе разрушает силу.

К тому времени я уже достаточно овладел теорией и практикой тренировок. Поэтому после выступления в Подольске мы заметно сбавили рабочие обороты: некоторая растренированность являлась необходимостью. Нет, мы не внесли ничего нового в график нагрузок. Снижение было намечено еще до выступления в Подольске. График предусматривал движение на многие месяцы вперед. Расчеты были настолько точны, что необходимость в поправках не возникала. Я идеально вписывался в заданные кривые нагрузок.

И, само собой, растренировку предполагала не усталость. Я в отдыхе не нуждался. Это было расслабление перед новым сосредоточением силы, ее предельным выражением.

Главный поединок - в Токио! Он завершит мою спортивную жизнь. Все лучшее отдать ему. Все отдано ему.

Глава 240.

Приятными и спокойными оказались последние недели в Дубне.

В жиме как-то сам собой случился переход на новые, весьма внушительные тренировочные веса во вспомогательных упражнениях. Это сулило еще большую прочность успеху. Кстати, уход во вспомогательные упражнения и есть растренировка.

В рывковой тяге я высоко и уверенно поднимал 230- 240 кг. Я стал мало работать в толчковой тяге. Рывковая - выше подрывом, добротней нагружает спину. В толчковой тяге я лишь отрабатывал отрыв больших тяжестей, готовил старт, привыкал, чтобы не сробеть перед тяжестью рекордных весов.

В марте 1978 года я спросил у главы американской спортивной делегации на розыгрыше Приза дружбы в Москве (так переименовали традиционный турнир на Приз Москвы): выжимал у них кто-либо 170 кг по четыре раза из-за головы, стойка солдатская?.. Он покачал головой: "Нет, никто и никогда. Думаю, не выжмут и в будущем. Нужны сумасшедшая тренировка и очень талантливые мышцы. Мы знаем, что такое чистая сила..."

Я тоже знаю, что такое чистая сила, цену ей...

О послереволюционном взгляде на спорт дает представление статья из энциклопедии Граната, выпущенной в 1932 году.

"Цель Олимпийских игр - показание успехов физической культуры и выявление рекордных достижений в области чисто индивидуалистического спорта. В противовес Олимпийским играм буржуазно-капиталистических стран Красный спортинтерн устраивает Международные рабочие спортивные праздники (спартакиады), ставящие своей целью пропаганду физической культуры как средства оздоровления пролетариата и классового воспитания рабочих масс. Помимо отдельных спортивных соревнований, здесь выдвигаются массовые выступления. Первая Всесоюзная спартакиада с участием иностранных гостей состоялась в 1928 году в Москве. В 1932 году происходила Всемирная спартакиада Красного спортинтерна" (спортивного интернационала).

Тот спорт отрицал куплю-продажу тела и здоровья: нет профессионализму. Спорт - только для укрепления здоровья, и никогда никакого рекордсменства. Быть сильным, крепким - вот задача физической культуры и спорта в рабоче-крестьянском государстве.

Из Дубны я и Богдасаров вернулись в Москву, из Москвы с частью советской олимпийской делегации вылетели в Хабаровск, из Хабаровска - в Токио. В Хабаровск из Владивостока прилетела и сборная по тяжелой атлетике.

Я отправился в Токио со своей первой книгой - сборником рассказов и очерков "Себя преодолеть". Название сборнику нашла Наташа в стихах Эмиля Верхарна "Меч".

Несколькими годами раньше я пережил острое увлечение Верхарном.

...В тебе прокиснет кровь твоих отцов и дедов,

Стать сильным, как они, тебе не суждено;

На жизнь, ее скорбей и счастья не изведав,

Ты будешь, как больной, смотреть через окно...

Себя преодолеть! Когда б ты мог... Я не обольщался: сборник, безусловно, ученический, посредственный, даже хуже, но это неизбежный этап в писательстве.

Сколько же та, первая, книга, а кроме нее, и статьи, очерки, репортажи отняли у меня рекордов; как замедлили выходы на рекорды, снизили потолок рекордов!

"Свободен тот, кто сознает себя живущим,- записал Толстой в дневнике 31 июля 1891 года.- Сознавать же себя живущим - значит сознавать закон своей жизни, значит стремиться к исполнению закона своей жизни".

Закон своей жизни.

Сознание своего пути. Назначенность к этому пути. Сознание себя. Для чего сознают себя?..

Среди прочих заповедей стойко держала меня в своей власти и заповедь Оноре Мирабо (граф Буря): "Я всегда полагаю и буду так полагать и впредь, что безразличие к несправедливости есть предательство и подлость..."

Готовность, не раздумывая, платить любую цену за возможность следовать закону своей жизни. Преданность этому закону выше всех инстинктов самосохранения. Это не мрачная узость фанатика - это светлая вера в правоту жизни во имя всего человеческого. И нет большого, малого дела - есть исполнение закона жизни. Это служение закону жизни делает каждого очень интересным, необходимым, важным и украшает жизнь, укрепляет жизнь всех...

Пусть ты истерзана в тисках тоски и боли

И так мрачна! - но все ж, препятствия круша,

Взнуздав отчаяньем слепую клячу воли,

Скачи, во весь опор скачи, моя душа!..

Четкая рисованность стиха, мрачная энергия мужества покоряли. Я тогда знал наизусть Верхарна едва ли не всего из переведенного Брюсовым...

...Стреми по роковым дорогам бег свой рьяный,

Пускай хрустит костяк, плоть страждет, брызжет кровь!

Лети, борясь, ярясь, зализывая раны,

Скользя, и падая, и поднимаясь вновь...

Я тяжелел мускулами. Я ощущал в себе необыкновенную прочность. Это счастье свершений!

Да, да, счастливы ищущие!

Глава 241.

"...Дальнейший путь Юрия Власова в спорте таил в себе странный парадокс. В течение четырех лет (тогда уже пяти.-Ю. В.) он неизменно подтверждал репутацию самого сильного человека в мире. Он завоевал золотые медали чемпионатов мира в Вене, Будапеште, Стокгольме (еще медаль чемпиона - в Варшаве и олимпийскую золотую-в Риме.-Ю. В.), постоянно обновляя рекорды. Он один низверг за этот период всю мощную армию американских тяжеловесов: никому из них не удалось хотя бы приблизиться к его феерическим результатам (один раз удалось Шемански, в Будапеште.- Ю. В.). Потолок рекорда в сумме троеборья Власов за пять лет поднял на 70 кг-с 510 до 580 (это с учетом всесоюзного рекорда.-Ю. В.). Он усовершенствовал и обновил всю методику... Покинув спорт, он оставил поколениям, пришедшим за ним, систему тренировок, которая стала обязательной для всех штангистов... (использование различного рода восстановителей силы начисто изменило всю тренировку.-Ю. В.). Тренировочный помост он превратил в экспериментальную площадку. Он искусственно вызывал в себе болезни перенапряжения, чтобы первым испытать все и сказать идущим за ним: "Можно!"

Осуждая способ достижения высоких результатов "за столом", то есть с помощью увеличения личного веса спортсмена, он доказывал всем, какие запасы мышечной энергии скрыты в человеке. Говоря высокопарно, он освещал дорогу другим. Но и факел горит не вечно. Помня об этом, Власов таким образом построил подготовку к Олимпиаде в Токио, чтобы она завершила его многолетний эксперимент..." (Кавалеры ордена Ленина. М., Физкультура и спорт, 1974. С. 72).

В большом спорте жизнь нераздельна с тренировкой. Все, что происходит, воспринимаешь лишь через тренировку: на пользу ей или во вред. Как замечено о подобном состоянии в одной книге: "Это так нестерпимо утомительно - нужно быть вечным сторожем своего времени и своих сил..."

И это не эгоизм. Это невозможность добыть результат без расхода едва ли не всей жизненной энергии. Я чувствовал, как тренировка изымает силы, пожирает будущее, сводит жизнь к одному будущему: быть приживальщиком от спорта. Да, но сначала лупи в барабан славы, доказывай превосходство!

Все, что я предпринял против одной голой власти спорта над своей жизнью, все попытки вести жизнь не только мускулами разрушали, подтачивали силу. Это было невозможно - делать что-то помимо спорта. Ничему другому не оставалось сил.

"Господин мускул"...

Жизнь подсовывала готовую роль - роль спортивного бойца, потом - приживальщика от спортивной славы. Узкий смысл такой жизни не угнетал - оскорблял. И я воевал... против себя. Я все время вел борьбу против власти того, чему отдавался в те годы,- спорта и результатов.

Надсадный, неумолчный грохот в барабан ради доказательств неодолимости твоей силы! Одно и то же! Движение в узком смысле узкозаданного. Заученность роли. Этот грохот вечного доказательства своей непобедимости.

Есть чувства, которые просветляют мир, а есть такие, которые лишь напрягают мускулы.

Я иначе понимал назначение человека, соотношение разума с жизнью. Несмотря на глубокую любовь к физической деятельности и упражнениям, я всегда считал главным развитие интеллектуального и духовного начала. В данном случае гармония физическая есть подчиненная категория по отношению к гармонии умственной и духовной. Назначение человека - совершенствовать и расширять разум, знание. Все остальное должно быть этому подчинено. И спорт - укреплять человека, помогать достигать эту главную цель, а не становиться самодовлеющей величиной.

Глава 242.

Но возраст - это тоже следовало учитывать. Той жизни, к которой я готовился, о которой мечтал, бредил мечтами, тоже нужны молодость чувств и энергии... и просто время. Всему живому, чтобы созреть и дать плоды, нужно время. Без этого времени это живое может остаться всего лишь недоразвитым побегом.

Нельзя сказать, чтобы гонка многих лет не утомила. И все же я любил спорт. Когда я оставался с ним один на один, без страстей соперничества, власти различных обстоятельств, газетных бестактностей, просто наедине с силой, я чувствовал всю меру этого большого чувства, прежнюю чистоту и нетронутость этого чувства. Я льнул этим чувством к славной игре в силу, гордился верными решениями задач силы.

Противоположные чувства, каждое в своей значительности и объективности, сходились во мне.

Так, наверное, всегда. Усложнение жизни. Огненный узел неразрешимых задач. Потом рассечение этого узла ради правоты и однозначности дней. Потом опять огненная завязь новых смыслов...

И все эти чувства я нес в поединок, на токийский помост.

Я был открыт жизни, всем чувствам и оттенкам жизни и в то же время чужд к чувствам и вообще ко всему, что мешает победе...

Мой мир! Мой...

Глава 243.

"...Если желаешь жить мало-мальски человеческой жизнью и желаешь расширять, углублять, возвышать ее и делать все напряженнее и напряженнее,- не говорим во имя общего, а даже своего собственного счастья,- знакомься с книгами, с возможно большим числом их, приобретай знания..." - писал великий знаток книги Н. А. Рубакин (Рубакин Н. А. Среди книг. М" Наука, 1911, т. 1. С. 1, 6, 7, 12).

Даже если книги художественно совершенны, для меня они не существуют, если... Я не могу принимать полуправду, треть правды, всю эту условную правду.

На мой взгляд, настоящее чтение - это суд над собой, его не все выдерживают. Книги такого рода мучительно медленно и остро проходят через меня - и не проходят, а проникают в глубины "я".

Жестко, бессердечно ровно они выводят мне мой истинный портрет, мои истинные чувства, картину времени и общества.

Я откладываю книгу после каких-то нескольких страниц - они заполняют весь объем мыслей и чувств, больше разум и плоть принять не в состоянии. Иногда возможен прием всего нескольких строк в несколько дней.

И снова читаю - не читаю, а приколачиваю себя к доске.

Для меня чтение -это всегда суд над собой...

Книгу может прочесть каждый, но прочтет ли?

Книга открывается не каждому. Прочитать и подняться на уровень заложенных в ней идей и чувств - совсем разные вещи. К чтению следует быть подготовленным. Следует быть подготовленным к этому воспитанием, образованием и культурой.

В отношении Рубакина к книге и слову вообще есть все то, что я испытываю. И прежде всего - любовь к творимости книгой новой действительности, книгой и через книгу. Всю жизнь я живу среди книг, обязан им всем и хочу сказать им слово нежности и благодарности.

Когда мне дают интересную книгу, о которой я прежде не знал, а она оказывается выше меня, я испытываю мощный и светлый прилив чувств.

И впрямь, неужели эта книга - моя?! Неужели она всегда будет раскрыта передо мной?!

"..."История тоже делается людьми, и деятельная личность не может не иметь в ней значения" (Рубакин цитирует Г. В. Плеханова.-Ю. В.). Книжные богатства тоже созданы людьми, существуют для людей, оцениваются людьми. И каждая отдельная книга, и все они вместе взятые, все книжные богатства человечества, вся литература, в самом широком смысле этого слова. Исходя из этого, мы прежде всего должны понять и помнить, что как суббота существует для человека, а не обратно, так и книга тоже существует для человека... Любовь к книге ради книги не должна существовать. Можно любить книгу, лишь поскольку любишь человека - отдельную человеческую личность и человечество, совокупность их. Жалости достойны те любители книг, книголюбы, книгоеды, которые, забывая человека, любят книгу ради ее самой, забывая, что живая сила человеческой мысли и чувства, в ней кристаллизованная, только тогда проявляется как сила, когда вселяется в человека снова...

...Я, личность,- судья всякой книги, и только я могу решить, что ты мне даешь или можешь дать, и в рай или в ад кромешный ты стремишься превращать те условия, в которых я живу в настоящее время. От твоего, книга, ответа, который я сам же себе прочитаю, то на строках, а то и между строк, зависит всецело,- я друг или враг твой. Отсюда следует: критерием всякой книги, пробным камнем ее всегда была, есть и будет личность человеческая..."

Именно так: не стоит забывать, что человек может чувствовать гораздо больше всех десятков, сотен тысяч страниц. Книги нужны не только чтобы учить и образовывать нас или доставлять радость, но и для того, чтобы оттачивать, обнажать в нас то, чем наделила природа и что томится, просится в жизнь. Люди истинны, а не книга. Не ты, книга, а ты, человек, выше и лучше книги; пусть не всегда, но ты несешь в себе способность к преобразованию; ты всегда можешь стать новым смыслом, взлетом новых чувств...

Н. А. Рубакин в 1887 году окончил с золотой медалью физико-математический факультет Петербургского университета. Продолжая дело своей матери - заведование библиотекой, предоставленной в общественное пользование,- он посвящает жизнь книгам. В библиотеке Рубакиных работают Г. В. Плеханов, В. И. Ленин, Н. К. Крупская, Л. Мартов... Это не та библиотека, где .господствуют чиновники, заперты книги, недоверие, волокита с документами, разрешающими доступ к книге, где над всем око власти.

Это чиновничество, вечно знающее, что нужно и не нужно подданным царя, с их идеалом и практикой, иссушающими любое живое дело. Это подлинное равенство всех в рабстве... Вряд ли сыщется характеристика похлеще для чиновничьей бюрократии и в то же время доказательно-убедительнее, чем Герцена из романа "Былое и думы": "...какое-то гражданское духовенство... сосущее кровь народа тысячами ртов, жадных и нечистых. Это грязное подземелье, в котором куются судьбы русского народа".

Разве терпимы для царя и вольная библиотека, и вольные книги, и свободные речи? Разве не дерзость - иметь свое мнение? Разве понятие "патриотизм" не превращено здесь в пугало для свободы и не служит для узаконения бесконтрольной власти казней над любой независимостью и любым независимым?..

Против Рубакина "принимают меры". В 1907 году он эмигрирует в Швейцарию. Он живет долгую, исключительно плодотворную жизнь - 85 лет. Правда, в стороне от бурь, которые потрясают Родину. В 1946 году, после смерти, его библиотека - восемьдесят тысяч томов (отборные тома - сгусток национальной и мировой мысли),-согласно завещанию, была передана из Швейцарии в Государственную библиотеку СССР имени В. И. Ленина (Волей случая я познакомился с сыном Н. А. Рубакина - в ту пору уже глубоким стариком. Сын прожил пеструю, временами буквально каторжную жизнь, о которой оставил воспоминания (Рубакин А. В водовороте событий. М., Изд-во социально-экономической литературы, 1960).

"...Если истина действительно страшная сила, так именно благодаря своему соответствию с фактами жизни и с интересами большинства, то есть трудящихся классов. Сравнительно с книгой, сеющей ложь, книга, сеющая истину, действительно представляет собой страшную силу... Еще многие тысячи лет назад книга в руках лучших представителей человечества сделалась одним из главных орудий их борьбы за истину и справедливость, и именно это орудие придало этим людям страшную силу..."

Что такое страх перед книгой, гонения и запреты книги, как не публичное признание запрещающими своей неправоты, преступности всего дела?..

Я всегда искал книги, которые не только насыщают потребности в знаниях, чувствах, понимании жизни, но наделяют желанием быть сильным. Нет, не силой мускулов. Быть сильным знанием, а самое главное - силой справедливости, неразмываемостью в этой силе.

Знать и выдерживать закон своей жизни.

Глава 244.

Почти в каждой японской газете или журнале появлялись интервью со мной или сведения обо мне. Журнал "Асахи гурафу" напечатал фотографию на всю полосу. Расставив ноги, я разглядываю диски: как лучше собрать нужный вес? Ракурс такой, что я кажусь одним огромным мускулом с маленькой головой. Что ж, намек куда как прозрачен.

Я не прятался от репортеров - это их работа. Я был лишь по возможности сдержан. И потом, все газетные и журнальные строки - это тоже часть борьбы. Разумеется, и личной тоже.

Итак, Токио!

Да, это не сон. Мы в Олимпийской деревне (бывший американский военный городок). Все испытания позади. Позади ради главного...

Из журнала "Майнити гурафу":

"Я посетил великого атлета. Как же поживает этот могучий человек? Он расслабленно лежал. Привстал, отложив томик Бабеля, сказал: "Очень приятно. Рад вам". И протянул руку, такую неожиданно мягкую и ласковую. Загорелое лицо с поблескивающими очками располагало к себе. С его полных губ слетали слова, произносимые тихим, мягким голосом.

"Я впервые в Японии, но занят только тренировками и с Токио еще не знаком".

На подушке лежал томик Маяковского.

Первый претендент на золотую медаль сказал:

"Предсказать победителя никто не может. Однако без желания победить спорта нет... Еще надо справиться и со своим малодушием. Почему я занялся спортом? Я хотел быть сильным, если угодно, и красивым. Любимые писатели? В разные годы разные... Сейчас - Хемингуэй, Горький..."

Мы сфотографировали Власова. Когда мы попросили принять удобную для снимка позу, он без каприза согласился. Кто-то из нас сказал: "Как прост!" Хотя мы не понимали друг друга, мы чувствовали широту этого человека, как бы слегка прикоснувшись к его сердцу".

Накануне главного испытания я владел собой - это и удостоверяет "Майнити гурафу". И верно, какие колебания, в чем, ежели победные килограммы в мышцах? Расчет результатов по соперникам давал все преимущества мне. Жаботинский? Ни в одном из движений не способен иметь преимущество - доказано моими результатами на тренировках и публично- в Подольске. Выступление Жаботинского на чемпионате страны в Киеве по всем статьям оказалось хуже. Его тренировочные килограммы во вспомогательных упражнениях - основных определителях силы- тоже заметно хуже.

Шемански, Губнер?.. Уже только зрители в великой гонке. Они лишь поспевают за высшей силой, но не называют ее.

Мне двадцать девять. Я еще никогда не был столь уверен силой. Я вырубил ее из всей громады неизвестного. Дал ей сознание. Во мне опыт десятилетия тренировок, испытаний на соревнованиях и в рекордах.

Итак, все доказательства в воскресенье... третье воскресенье октября.

10 октября-открытие Олимпийских игр.

11 октября - сшибка для атлетов первой весовой категории - легчайшей.

18 октября в зале "Шибюйя" на кону силы - золотая медаль для нас, самых тяжелых атлетов...

Восемнадцатое октября.

Глава 245.

Мне двадцать девять лет, Шемански - сорок, Жаботинскому - двадцать шесть, Губнеру - двадцать два.

Норб - маэстро "железной игры", азартный игрок в силу. Впервые участвует на чемпионате самых сильных в 1947 году - второе место. А я тогда задирал нос: как же, уже в пятом классе! На Олимпийских играх 1948 года в Лондоне Норб - снова второй. На чемпионате мира 1951 года - первый! На Олимпийских играх 1952 года - золотая медаль! И 1953 год тоже отмечен золотой наградой чемпионата мира. Я в тот год заканчиваю Саратовское суворовское военное училище - все пытаю рукой щеки: когда же бриться! Уже темнеет пушок над верхней губой; можно обойтись, однако я начинаю бриться. И погоны на плечах уже взрослые - с окантовкой курсанта. И от взгляда женщины бросает в жар... Господи, как я их ласкал в своем воображении! Как сумасшедше далеко заводило это воображение! Господи, неужели ни одна не обернется и не ответит взглядом!.. Я задыхался самыми исступленными признаниями и ласками...

Восемнадцатое октября!..

В 1954 году маэстро Шемански - чемпион мира. Затем перерыв на пять лет и третье место на Олимпийских играх 1960 года в Риме. На чемпионате мира 1962 года - второе место, 1963 год - опять серебряная медаль.

И здесь, в Токио, Норб не для того, чтобы подбирать медали: результат в мышцах новый. Но возраст: сила прибывает, однако не в нужном темпе, не поспевает за первой...

А хорош! Еще шире в плечах, мышцы массивнее, грузнее. И возраст-то - лишь в седине по вискам.

Эту мощь, конечно же, подпирала современная фармацевтика.

Уже в 50-х годах в США действовали предприятия Хоффмана по производству протеина, который столь способствует формированию качественной мышечной массы.

Другие предприятия Хоффмана производили витаминные препараты - все это в специальных соединениях с минеральными добавками. Это, слов нет, помогало Шемански набирать мышечный вес и справляться с постоянно возрастающими нагрузками.

Мы же об этом не имели даже представления.

Когда Хоффман подарил мне в 1961 году образчики своей продукции, там была и килограммовая банка витаминизированного протеина. Что с ней делать, я не знал. Не ведали этого и тренеры, как и врачи. Миша Аптекарь предложил себя в подопытные и, "рискуя жизнью", ел порошок несколько недель. С ним ничего не случилось, да и не могло случиться. Банку все же выбросили,- черт знает, для чего она! Мы и без нее - первые...

Восемнадцатое октября!..

Губнер напряжен. Это худо. Надо отпадать от "железа" после тренировок, необходимо отпадать, тем более перед турнирами. Иначе обопрешься на вымученную силу. Жажда победы сжигает этого атлета. Она в его лице, скованности, угрюмости. Окаменело, завороженно он бредет за призраком славы самого сильного атлета мира.

Я видел: Губнеру не подняться в первые. Нет, мышцы увесисты, выразительны, но... глухи. В них нет податливости благодатного материала, они не сочны восприимчивостью, грубы скованностью.

Восемнадцатое октября!..

Несмотря на многие годы знакомства, Норб держится отчужденно. Очевидно, из-за чувства соперничества. Срабатывает закон неприятия соперников, на нем идет вся турнирная рубка...

В Норбе я соперника не видел. Пытался выйти за формальности дружелюбия, но Норб и Губнер старательно выдерживали дистанцию. Что ж, и это не в новинку.

Я не чувствовал угнетенности прошлых лет. Окрыляла радость близкого ухода из спорта, узость которого душила, отравляла. Последний шаг - и сброшена тяжесть.

Неужто это возможно? Здесь, восемнадцатого октября, последний шаг...

Сердце в полном порядке, мышцы, связки - ни одна -не болит. Я чист огромной силой, и даже позвоночник не саднит - гибок, крепок и чуток... Старый хирург рассказывал мне после первой операции (она была в марте 1983 года), как невероятно поглумилась надо мной боль. Его поразила мощь моего позвоночного столба, когда он обнажил его скальпелем. "Ничего подобного я не видел за всю жизнь",- сказал он. В то же время его поразила изношенность позвоночного столба. Такую тотальную изношенность ему тоже пришлось увидеть впервые. "Уму непостижимо! - Он был в растерянности.- Как вы могли жить с таким позвоночником и такой болью?!"

Я смолчал, хотя мог бы сказать ему, что и предположить не мог о существовании на свете подобной боли...

Я был в реанимации и после четырнадцати часов огненной боли наслаждался спадом ее. Какое счастье - без боли!..

Глава 246.

Вспоминаю солнце Рима, потом неприятности с бойкотом, тяготу ожидания и почти с десяток нарывов в правом бедре - от колена до паха пульсирующая боль и жар. Тогда, в Риме, неприятности с бойкотом и всей той нервотрепкой могли и не осложнить выступление - не доложи рано поутру начальству Воробьев о моем нарушении спортивного режима: комнаты-то с общей дверью, услышал, доложил. Я и не сообразил утром, кто и зачем меня будит, а это Куценко, Громов... С того утра и закрутились разные разбирательства. Я должен был до выступления вернуться домой на позор и крушение всей спортивной жизни. Сам кругом виноват, но круто взвели пружину... для мертвого боя. Господи, за юношеский вздор платить искалеченностью жизни...

Но все это прошлое. Ничего подобного быть со мной здесь не может. Всего четыре года прошло, а кажется, прожита огромная жизнь, и юность была где-то далеко, и такая она была беззаботная, светлая, чистая, хоть и в ухабах ошибок, но ведь мы же люди, а не цифровые машины.

Кстати, слово "бойкот" ирландского происхождения. Знаменитый деятель борьбы за независимость Ирландии Парнель произнес 19 сентября 1880 года в Эннисе одну из своих замечательных речей. Тогда он и предложил подвергать осуждению всякого из англичан или сотрудничающих с ними, если кто-либо выгонит фермера-ирландца со своего участка, либо исполнит приказ об этом, либо арендует очищенный таким способом участок. фермеры были забиты и совершенно безответны, их мог попирать кто хотел, и при любом неурожае они вымирали со своими семьями десятками тысяч. Совет Парнеля принес плоды. И по имени первой жертвы общественного осуждения (и презрения) такой способ воздействия на человека стали называть "бойкотом"...

"Какая разница, кто первый толкнул 200 кг?" - прочитал я в одном из отчетов с очередного чемпионата мира.

И в самом деле, чего тут считаться.

Однако, если вступить на этот путь и раскручивать спираль от ничтожных по значению событий до вселенских, то какая, спрашивается, разница, кто первый совершил кругосветное путешествие? Сейчас его совершают в одиночку на утлой яхте - утлой в сравнении с большими парусными кораблями времен первых кругосветных... Или, подчиняясь все той же логике, какая разница в том, кто первый поднялся в воздух на самолете, полетел в космос, вышел в открытое космическое пространство? Ведь были полеты на Луну, а будут - на очень далекие планеты...

Вся эта ползучая логика - от недостатка мужества, чести, порядочности, которыми надо обладать, дабы перейти роковую черту первым. За это ведь всегда плата особая...

Глава 247.

И совсем неожиданная встреча: Сельветти! Единственный из атлетов, заставивший испытать страх поражения могучего из могучих - Эндерсона. Отчаянный боец. Гроза фаворитов чемпионатов мира 50-х годов. Сколько раз любовался им на фотографиях, а теперь не узнаю. Мы почти однолетки, разница в трех годах, а передо мной пожилой человек: опущенные плечи, жидкий живот, в одутловатом лице утомленность...

Сельветти шагает через помосты тренировочного зала и обнимает меня...

"Прошлое даже боги не в силах изменить",- присловье моего тренера. Какое прошлое смяло Сельветти? Что в этом прошлом?

Восемнадцатое октября!..

Предстартовые тренировки должны развязать силу, ничто не должно закиснуть в усталости.

Большая сила досыпает последние часы в мышцах.

Все время слышу силу. Каждый шаг в таких днях от необходимости силы, для силы, с оглядкой на силу.

Я опробовал в стойку 180 кг, затем щегольски беру на грудь в ту же стойку 190 кг. Больше нельзя, хотя мышцы дразнят запасом.

В жиме "четверю" 170 кг из-за головы - один, второй, третий, четвертый подходы... В жиме работу можно вести несколько дольше, даже нужно несколько дольше - тогда набежит полная сила. Жим из-за головы закрепляет силовую точность и чистоту... Знатоки только пялят глаза. Такое никому еще не удавалось... А почтение приятно. К чему лицемерить- приятно... и греет...

Для рывка и толчка - свои упражнения. Ими тоже настраиваются мышцы. Это сложное ощущение разных движений, разной степени напряженности, расслабленности...

Восемнадцатое октября!..

Не примять силу последними тренировками. Теперь я справлюсь с собой, научен...

Провались в беспечность, расслабься. Нет забот - выдуманы.

Пора единения с силой.

Глава 248.

Суббота 10 октября.

И вот черед нашей делегации сделать круг по стадиону. Снова, как и в Риме, перехватываю древко за конец. С первых трибун и, кажется, до самого неба - лица людей. Нет, стадион не взбаламучен по-итальянски - вежливые аплодисменты.

Снова в линию сходятся делегации. Снова, ломая строй, грудятся спортсмены к первым шеренгам: поглазеть на шествие, на великих знатоков побед. Новые имена, почти все новые!

"...Игры в Риме родили своего героя - Юрия Власова,- писал днем позже "Советский спорт".- Вот он впереди нашей колонны. Ее капитан, ее знаменосец... То, то Юрий Власов - самый сильный человек планеты, знают все".

Делегации, в одной линии -лицом к ложе императора Японии. Председатель организационного комитета Олимпиады Дангоро Ясукава приветствует спортсменов.

Голос Кубертена, стертые давностью слова: это радиозапись 1936 года. В буквальном смысле голос ушедших поколений, завещание этих поколений.

Билеты дороги. На трибунах - избранные. Чопорное любопытство, чинность в выражениях чувств. И день - ясный, но не под прямым солнцем, белесоват дымкой. Воспитанно-сдержанный день.

У микрофонов седой плечистый старик с осанкой аристократа - тоже в буквальном смысле седая старина Олимпийских игр - президент МОК Эвери Брэндедж. Я знаком с ним. Меня представили господину президенту в Большом Кремлевском дворце, когда в Москве проходила сессия МОК. Весьма влиятельный господин.

Император Японии Хирохито почти вышептывает единственную фразу: "Восемнадцатые Олимпийские игры открыты". Да, это голос Журавля, как называют в Японии императора. Его будто не коснулись беды. Из глав государств - самый старый, не возрастом - властью, пусть ныне формальной, и единственный из здравствующих руководителей главных государств - участниц второй мировой войны.

До 1945 года культ императора составлял часть государственной религии Японии - синтоизма, одна из догм которой утверждала: император - божественное лицо, его божественность в божественности предков, их достоинства - от физических и духовных свойств богини Солнца - праматери всех Журавлей. Кстати, третья догма государственного синтоизма законодательно закрепляла принципы агрессивных войн Японии (до 1945 года):

"Подвести весь мир под одну крышу", то бишь японскую...

Я невольно думал обо всем этом, когда разглядывал щуплого человека с подбеленными годами усиками, в манекенно-безукоризненном сюртуке. Рядом с ним - наследник. Ростом в отца, но щеки упругие и взгляд не отчужденный, не приелись дни и поклонение... Ложа - близко. Я увидел трибуны еще ближе, когда знаменосцев вызвали на олимпийскую клятву.

Восемь моряков маршируют с полотнищем олимпийского флага. И вот смыкаемся мы, знаменосцы. Наши знамена перед гимнастом Такаси Оно (самым упорным соперником нашего знаменитого гимнаста Бориса Шахлина).

Такаси Оно старается говорить поторжественней: "От имени всех спортсменов я клянусь, что мы будем участвовать в этих Олимпийских играх, уважая и соблюдая все правила, по которым они проводятся, в подлинно спортивном духе, за честь своей страны и во славу спорта". Да, те же слова. Традиция слов. Только сейчас звучат по-японски.

Какой-то глухой шум - и взрыв восторга десятков тысяч людей. В воротах - Иосинори Сакаи, в руке - факел. В девятнадцать лет легко одолеть все ступени к чаше в одном темпе. И уже бесцветно расплывается пламя. Дробь барабанов, молитвенное пение трехсот пятидесяти человек. Игры сбылись!

"Пусть это священное пламя будет маяком для молодежи всего мира, дабы она следовала по пути правды, величия и красоты..."

Вот они - лучшие из спортивных бойцов мира! Тесно от них на поле - и все одержимы страстью к победе. Лучшие дни отданы приближению победы.

Что ж, я не против доказательств силы. И есть от чего оттолкнуться: четыре из регистрируемых мировых рекордов - мои. Все рекорды в таблице -.мои! А уже припасены новые.

За честь своей страны и во славу спорта!

Глава 249.

Для спорта важна огрубелость чувств. Если ты в огрубелых чувствах, ты вынесешь все нагрузки. Этого требует природа занятия.

Эмоциональному человеку чрезвычайно сложно в большом спорте. Он несет двойную, тройную нагрузку. На моих глазах такие атлеты, богато одаренные физически, изнашивались и сходили в два-три раза быстрее, чем остальные.

В искусстве, наоборот, должна быть предельная обостренность чувств, ее надо вызывать. Другое дело, что ты долго на ней не потянешь - это саморазрушение. Но чем острее чувства, чем подвижней, тем ты ближе к цели.

В спорте это невозможно.

Усвоил я в то время и другую "науку": известность - это зависимость, зачастую разлагающая способности и характер человека.

А одно из слов я просто ненавижу: "привыкнет". Безнадежное и очень грустное слово.

Закон своей жизни... Так ли прочтен? Ведь будет поздно, не вернуть спорт, не переиграть дни. Надлежит дать ответ на вопрос: чем оборачивается дело твоей жизни для всех? Не только сейчас, но и в будущем.

Анатоль Франс говорил: каждый выкраивает себе из веры то, что ему на потребу, так сказать, себе по мерке. Из догм тоже выкраивают. И вообще, ложь - нередко в образе правды...

"Целебной ты кому травою станешь?" (Низами).

Станешь ли...

Опыт опытом, а ожидать скучно. От Будапешта через Стокгольм прорубилось в памяти недоверие к сопернику. Теперь я все, кажется, предусмотрел. Не обойти меня ни словом, ни большим рывком, а похвальба... посмотрим. Мне впервые попался такой бесцеремонный соперник.

Я не сомневался в успехе. На все предложения (куда как привлекательные и лестные!) посмотреть Японию отвечал отказом: после соревнований - с удовольствием. Я даже составил расписание, где и когда побывать. А теперь все подчинить предстоящему поединку.

Да, я знаю и могу рассказать, что такое великая гонка. Я принял ее не только своей жизнью, таковы законы борьбы; я измерил ее жизнями других, отчаянием и надрывом других. Мы загоняли друг друга на грозные веса. Мы пробовали себя на крепость и живучесть. Это и есть любовь к силе. И это чувство не убито. Ухожу с ним. Оно не память, оно во мне.

В Токио турнир тяжелоатлетов открывал Олимпийские игры - таков устав. Зато в Мехико, на XIX Олимпиаде, этот турнир завершит Игры. В этой перемене мест кому как повезет - ведь ждать, не выступать до последнего дня Игр - уже усталость.

По порядку весовых категорий доказательства силы для атлетов тяжелого веса приходились на седьмой день Игр - 18 октября. В турнире участвовали атлеты из пятидесяти шести стран. Всего один атлет представлял Монако - Рене Батаглия. Он выступал в полусредней весовой категории - там, где работал прежде Курынов, а теперь будет - Куренцов.

Как и в Риме, я забавлялся чтением газет, точнее - переводами. Невероятно, но факт: немалая часть журналистов судила силу по внешнему виду атлета. Чем внушительнее руки-лопаты, объемистей чрево, пугающе огромен собственный вес атлета, тем охотнее приписывали ему богатырские качества. Но ведь это все равно, что судить о качестве книги по ее толщине. Силу прежде всего характеризует талантливость мышц, то есть их качество, потом нервная организация вообще и уж потом все прочие данные.

"...Только вспомните, с какими нарывами в бедре вы выступали и чем рисковали? - написал мне спустя семнадцать лет после XVII Олимпийских игр в Риме Суханов.- А рисковали жизнью! Мог быть сепсис - и прощай, жизнь, или, наверняка, здоровье и спорт! Судьба в Риме упала вам на орла, а могла и на решку. Это не в смысле победы. Американцев вы разгромили..."

Глава 250.

С первых больших побед в спорте я внушал себе:

"Не старайся казаться большей величиной, чем ты есть на самом деле: это уже потуги и это - жалкость. Жить, не выдумывая себя. Быть таким, каков ты есть..."

На стене в нашем номере календарь - полуметровый лист. Утром, днем, вечером вижу его. Что за этими цифрами-днями?.. Сосед по номеру - Владимир Голованов... Короткой была наша дружба. На Играх встретились, после Игр расстались... и больше не виделись. Здесь, в Токио, Голованову выступать в полутяжелом весе. 17 октября он получит золотую медаль. А 18-го, в день выступления, я не выдержал и написал на календаре: "Этот календарь вытянул из меня душу. Он висел напротив меня с 26 сентября по 18 октября - день моего выступления. Я не знаю, что будет на помосте, но испытал: ждать невероятно тяжело! И это-"соленый" кусок хлеба!"

Глава 251.

Нервные перенапряжения - их я знаю не только по собственному опыту... В июле ко мне на сборы в Дубну приехал Сашка Курынов. Мы любили вечерами, после тяжкой работы в зале, пройти на моей "Волге" по окрестным шоссе. Места болотистые, в сочной зелени. Ближе к ночи запахи - хмельные и в падях - туманы.

Я гоню машину больше ста километров в час. Шоссе пустынно. Я откинулся на сиденье - приятно. Руки после работы саднит, в мышцах тяжесть. Вечером массажист помнет. Щурюсь: заходит солнце. Вдруг представляю колонны наполеоновских гренадеров: идут в полной выкладке - кивера, ремни, ружья. В самое это время подходили к Смоленску, до Москвы недалеко оставалось. Чудятся мне в туманах кивера, лица, штыки...

Сашка рассказывает о разговоре с Воробьевым, тренировках, отказе взять его на Олимпийские игры. Говорит сбивчиво, напряженно, часто не к месту смеется. И вдруг краем глаза замечаю, как он нажимает на ручку двери.

Я давлю на тормоза всей тяжестью веса, сообразуясь лишь с тем, чтобы машина не опрокинулась. Скорее инстинктом, чем сознанием, круто бросаю машину к обочине: успеть, там он не разобьется, земля в густой траве, влажная...

Уже никого нет на сиденье,, дверца болтается взад-вперед, а меня все тащит и тащит. Наконец машина замирает. Я выскакиваю. Сашка лежит метрах в ста - белый недвижный бугорок. "Убился!" - ожигает меня жуткая мысль.

Я бегу назад. "Нет Сашки, разбился". Я напряженно всматриваюсь: может, шевелится...

Он неподвижен: голова и руки прижаты к животу, сам на боку, крючком. Я падаю на колени и ощупываю его: крови нет, и грудь шевелится в дыхании. Крови и ран вроде бы нет. Расцарапан основательно, но это чепуха. Я наклоняюсь к нему - и тут же падаю, точнее, сажусь на землю. Сашка поднимается неимоверно быстро и, поднимаясь, отбивает меня назад. Я вскакиваю за ним. Он уже далеко, бежит изо всех сил. Какой-то белый шар катится по траве между кустов. Но ведь там, впереди, бетонная стена шлюза. Если он добежит в такой горячке, он не заметит и рухнет. Он не увидит ее. К тому же темнеет.

Все это я додумываю на ходу, когда бегу за ним. Но я не в силах его догнать. Расстояние даже увеличивается. Еще немного - и он взбежит по откосу и... Я не спускаю глаз с белой рубашки и начинаю кричать: "Стой! Стой! Там обрыв!.." Но он словно заряжен какой-то бешеной энергией. Я кричу, я даже выгадываю в расстоянии, сокращая на прямых. Сашка петляет между кустами, а я сзади могу выбирать путь покороче. И вдруг я вижу, как он падает, падает мгновенно, будто срезанный. Я вижу, его нога запуталась в лозе. Эта лоза стелется от самого куста по земле, низко-низко...

Я с лета накрываю его телом. Он бьется подо мной - один сумасшедше упругий мускул - и хрипит: "Ненавижу тебя, Воробьева, штангу... Всех вас ненавижу! Вам всем только одно: "Давай, давай!" Не люди вы! Будьте прокляты!.."

Этот крик запечатлевается в моей памяти, как и ощущение крепко сбитого, чрезвычайно упругого тела. Мне, кажется, не унять его. Я грубо прижимаю его к земле, боясь отпустить, а он выкрикивает свои страшные слова.

И вдруг он стихает, распадаясь в безвольную массу. Поднимаю его на руки и несу к машине. Он шепчет: "Я не могу больше, не могу..."

Когда я уложил его на сиденье возле себя, только тогда заметил, что двигатель не отключен.

Назад мы ехали едва ли не на двадцати километрах в час. Я мял правой рукой его за плечи и говорил, говорил...

Спать положил его у себя в номере, на диване. На oвсякий случай запер дверь на ключ, а ключ спрятал под подушку. Но Сашка все равно ушел. Когда я заснул, он спустился с четвертого этажа по отвесной бетонной стене и всю ночь просидел на скамейке у Волги, не машины, а настоящей Волги. Если эта гостиница и сейчас стоит - река течет от нее метрах в трехстах...

Глава 252.

И вот последнее доказательство, для меня совсем последнее.

Восемнадцатое октября, зал "Шибюйя" (иногда пишут - "Сибуйя").

На взвешивании мой вес 136,4 кг, Жаботинского- 154,45, Шемански - 120,9, Губнера - 125,45 кг.

"В последний день турнира зал "Сибуйя" был в осаде. Он мог вместить только три тысячи зрителей, а жаждущих присутствовать при споре самых сильных людей планеты было в несколько раз больше. Интерес к выступлению штангистов тяжелого веса подогревался японской прессой, которая предсказывала небывалую битву за звание сильнейшего между советскими атлетами Юрием Власовым, Леонидом Жаботинским и американскими - Норбертом Шеманским, Гэри Губнером...

Начало состязаний для наших атлетов было исключительно удачным. Губнер сумел выжать только 175 кг, Шеманский - 180, а Жаботинский с этой тяжестью справился шутя в первом подходе. Затем запорожец поднял 187,5 кг, с которых вступил в борьбу Власов.

Шорох удивления прокатился под сводами "Сибуйя", когда наши силачи заказали 192,5 кг. К сожалению, Жаботинский не справился с этим весом, а Власов выжал его довольно уверенно. И вот на штанге 197,5 кг, что на 1,5 кг выше рекорда мира, установленного Власовым в сентябре. Атлет мощным усилием вскинул снаряд на грудь, поднялся из подседа (не из подседа, а из "седа", так как вес загнал меня глубоко вниз.- Ю. В.) и выжал штангу на прямые руки (выжать и значит распрямить руки.- Ю. В.). Ассистенты с трудом тащат снаряд на весы. Есть новое мировое достижение!

Отличное начало должно было воодушевить Власова. Он впереди Жаботинского на 10 кг. Кроме того, Власов весит 136,4 кг, а Жаботинский 154,45 кг, то есть ему нужно отыграть в рывке и толчке 12,5 кг. Эта задача казалась невыполнимой. Однако успех в жиме в какой-то степени расхолодил Власова. В этом мы убедились, когда начался рывок.

Для первого подхода Власов заказал 162,5 кг, Жаботинский - на 2,5 кг меньше. После того как Жаботинский, справившись с весом, стал готовиться к следующему подходу, на арене появился Власов. И тут атлета постигло несчастье. Он легко взметнул штангу вверх (передача техники исполнения упражнения очень условная, неточная.- Ю. В.), но она упала. Не удержал над головой и во втором подходе.

Можно представить, что творилось в зале. И нетрудно догадаться, какое героическое усилие потребовалось от Власова, чтобы в решающей третьей попытке вырвать коварную штангу.

Власов избежал нулевой оценки, но он израсходовал все подходы, а Жаботинский сумел поднять 167,5 кг и затем сделал попытку поднять 172,5 кг. Но рекордный вес ему не подчинился. И тут на помосте снова появился Власов. Он просит четвертый, дополнительный подход. И - о чудо! Штанга легко летит вверх и застыла на прямых руках атлета. Власов на 2 кг побил свой же мировой рекорд, и это, пожалуй, была ошибка. Стоило ли тратить драгоценную энергию, которая так необходима для успешного финиша, ради рекорда?

По-видимому, Власов в какой-то степени недооценил силу своего соперника и поплатился за это.

Состязания достигли наивысшего накала, когда атлеты приступили к толчку. Никому из соперников наших спортсменов двухсоткилограммовый снаряд не подчинился, а Жаботинский, словно палку, поднял его с первой попытки. Власов начал борьбу с 205 кг, поднял этот вес и попросил установить 210 кг. А Жаботинский?

Он ждет. Ему нужна только "победная штанга". После того как Власов толкнул 210 кг, тренер Жаботинского Алексей Медведев попросил установить 217,5 кг. Неслыханный вес! Он на 2,5 кг выше мирового рекорда Власова. Столько же хочет поднять и Власов, но первым на помост выходит Жаботинский. Попытка оказалась неудачной - атлет не поднял штангу даже на грудь. Не справился с весом и Власов. Но борьба не окончена: у Жаботинского есть третий, зачетный подход. И вот стопятидесятипятикилограммовый богатырь снова на помосте. Жаботинский очень взволнован. Он полон решимости вырвать победу у своего друга и соперника. И на этот раз штанга поднята по всем правилам. Жаботинский - чемпион Олимпиады. Четвертый чемпион нашей команды! На помост поднимается Власов и целует Жаботинского: "Молодец, Леонид, я не думал, что ты возьмешь 217,5 кг, поздравляю!"" (Советский спорт, 1964, 19 октября).

Эти слова я не говорил, не мог сказать. Да и как кто мог услышать нас, если мы находились одни на сцене?

Я поздравил Жаботинского - не с радостью, а по долгу. Я представлял команду. Жадно, во все глаза следили за нами из зала и из-за кулис. Чувствам я дал волю после, когда, не дожидаясь никого, ушел в Олимпийскую деревню. Я уже был в правах частного лица.

Я был потрясен проигрышем, крушением надежд. Для меня в проигрыше заключалась величайшая несправедливость. Разве все дело лишь в золотой медали? А все поединки, а пройденный путь, а поиски пути?.. И еще много чувств-образов сковало воображение. Неужто за все - поражение?..

А поведение публики, знакомых, даже близких? Это зависание в пустоте. Этот восторг, который вдруг ни во что поставил весь твой труд. За всю исступленность тренировок вот этот вечер?

В каком-то бреду я шел сквозь дождь в Олимпийскую деревню. Душноватый, задымленный воздух окутывал фонари - тусклые, газовые шары. Поблескивали плащи. Автомобили гнали огни по мокрому асфальту. Рядом молча шагали Володя Голованов и Богдасаров. Он прихрамывал - память о минувших потрясениях.

Преданность спорта. Я еще не был научен немо делать дело, любить дело, а не мнение о нем других - этот суррогат любви и суррогат признания. И я был зол - я нес огромную силу, большую, чем у соперника, а ответить не сумел. Я давился огромностью силы. Я ненавидел ее за бесполезность.

У меня было одно желание: как можно быстрее вернуться домой - и сразу за книги. В той работе не будет подлогов смысла. Спорт казался мне подлогом смысла.

Глава 253.

Лишь когда писал эту книгу, прочитал отчет о соревнованиях атлетов тяжелого веса в Токио. Прочитал через пятнадцать лет. Я вообще потом ничего не читал о спорте. По разным причинам. Отнюдь не только из-за уязвленного самолюбия.

"...Вырвать победу у своего "друга и соперника..." Соперниками мы были, друзьями- никогда.

Причина моего поражения в том, что я вел борьбу со штангой, исключив человека. Были для этого основания. Все вместе это называется - недооценка соперника.

Глава 254.

Выдержки из моего дневника шестьдесят четвертого года:

"...Улетели из Шереметьева. Самолет довольно долго выходил на заданную высоту. Подошел командир корабля Цхворебов (я с ним летел в 1963 году с Кубы - пробный беспосадочный рейс Гавана - Москва) и пригласил в кабину. Там привлекли внимание сотни приборов. Я поздоровался с бортинженером. Оказалось, вместе учились в академии, только он на год младше курсом и с другого факультета. Познакомился с радистом: пожали в темноте руки. Я примостился на вертящемся стульчике в ногах у первого и второго пилотов. Потом перебрался в нос, к штурману. Синел рассвет за плексом кабины...

Хабаровск встретил стужей и снегом, а Токио - солнцем и теплом. Живем в бывшем американском военном городке - это и есть Олимпийская деревня.

Сдвиг на шесть часов при высочайшей отлаженности всех процессов в организме весьма обременителен. Днем заспанный, оглушенный. Нынче не спал вовсе. Под утро полил дождь. Ветер застучал раздвижными рамами.

Наседают журналисты, и вопросы, будто сговорились: сколько едите, можно сфотографировать с большой бутылкой молока, кого знаете в японской литературе, выиграете золотую медаль, с каким результатом?..

Мы в одной комнате с Володей Головановым. Он лежит на кровати и рассуждает: "Отчего подлость?"... Потом пустился в рассуждения о Воробьеве: "Тяжелый человек. Людей делит на категории. По-разному речь ведет. Для одних - улыбка, а другим едва цедит слова..."

Вечером в комнате Богдасарова. Он листает тетрадь и говорит:

- Ты опять наметил большой толчок. А ведь вчера был мощный жим. Разве можно себя снова подвергать потрясениям? Переезд, сон утрачен, климат чужой. Надо приводить в порядок организм, а ты опять в потрясение! Я тебе результаты твоих противников сейчас распишу. Если кто больше сделает, я не тренер тогда! Гляди.- Богдасаров стал писать в тренировочную тетрадь.- Шемански не видел, но уверен: жим - 185, рывок-160, толчок-200 или 202,5 килограмма. Жаботинский: жим-185, рывок-165, толчок-205 килограммов. Сумма - 550 или 560. А ты обладатель всех мировых рекордов! Ходи да поплевывай! Тебе что? Только форму поддерживать - и музыка выйдет на соревнованиях...

За окном сгустились сумерки, стихал город. Олимпийская деревня.

Богдасаров сказал:

- У тебя снова побаливают почки. Не пей все эти суррогатные воды и кока-колу, не надо! Яблоки, молоко и чай - это для тебя. Кто беспокоится о здоровье людей? Мешают "химию"...

Потом сказал:

- Голованов? Голованов флегматичен, а разойдется!.. Идет к штанге - глаза злые, горят, в одну точку... Весь устремлен вперед.

- Зато я спокоен.

- Ты?! Только внешне! У тебя на соревнованиях пожар в груди.- Богдасаров провел по груди.- Все большие атлеты таковы. И это хорошо. А вот Минаев и Куры-нов опустошенные. С ними трудно, Сашку в последние месяцы нельзя узнать...

И все же... какой бы ни была работа, без таланта она - одно ремесленничество, голое ремесленничество. А одно ремесленничество, пусть при самом неистовом труде, никогда не поднимет человека до высот вдохновения и подлинного успеха... Я не сказал об этом Сурену Петровичу. Да и к чему? Он наверняка того же Мнения.

Сегодня пасмурно, ветрено. Тянет ко сну. Накатался на велосипеде, взмок. Когда ездил, оглядывался. Представляю картину: почти 140-килограммовый дядя на велосипеде.

В Подольске штангу в рывке брал решительно. Руки в суставах выключил - и тянул, не колеблясь, выскочит вверх или нет. Просто вкладывал силу...

"Выжму сто девяносто - и дальше Власову конец",- сказал Жаботинский. Его разрывает от похвальбы. Ведет себя заносчиво, на грани грубости. Тут дело не только в воспитании...

Богдасаров, услыхав об угрозе Жаботинского, даже потемнел:

- Совсем потерял совесть. Ни в одном силовом упражнении сравниться не может, и вряд ли вообще сравнится, а такие вещи позволяет себе. И ведь еще ничего для спорта не сделал и сам никто. Вся сила в огромном животе. Сгони с него хотя бы пятнадцать килограммов - жалкий будет на помосте.

- Он еще сказал о себе, что, мол, когда кончу выступать, начну писать романы,- сказал я, смеясь.

- Тебе сказал?

- Мне сказал.

- Это нарочно! Тебя выбить из равновесия! Знает твою нервность. А, бог с ним! Знаешь, американцы приехали. Заглянул к ним на тренировку. Шемански выглядит прекрасно, а Губнер - худой, жалуется на руку.

Вечером был в международном клубе. На лицах пустота и любопытство. Накурено!..

Мы собираемся на обед.

- Был на тренировке,- говорит Богдасаров,- Плюкфельдер жал...

- А мне засчитают жим? - спрашивает Куренцов.

- Не поймут судьи. Ты быстро выполняешь жим. Не углядят, растеряются. Все очень быстро. А вот снимут на пленку - и на следующий год прихватят... Правду надо говорить. У Вахонина правое колено "гуляет" - и никто ни звука. А Плюкфельдера, боюсь, прихватят. Ты, Куренцов, учти: первые два подхода смотрят придирчиво, работай почище, а в третьем можно немного шуровать...

- Как дела, Юра? - спросил грузин, когда мы выходим в коридор.

Не знаю его фамилии. Знаю только, что из борцов-классиков.

- Все может быть: спорт,- отвечаю я.- Конечно, мечтаю о победе.

- Брось, выиграешь шутя. Ты так надоел своими победами, что о них следует самыми маленькими буквами…

После обеда читаю "Крымскую войну" Тарле. "...К самому концу жизни Николай Первый иногда просто терялся, не зная, кому же доверять. Из русских выходят декабристы. Из военных немцев декабристов не бывает, но кто же их знает,- может быть, они по-другому неблагополучны..."

В декабризме мне понятно и близко все, кроме одного: почему декабристы с такой легкостью поголовно выдавали друг друга на допросах? Ведь пыток в прямом, страшном смысле для них не существовало... Для меня это мучительная и вечная загадка... ...Кажется, проясняется, как надо построить повесть. Мысль пришла неожиданно. До обеда разрабатывал структуру главы будущей книги. Ловлю себя на подражательстве, это злит.

Клочья туч. Духота. Потом внезапная прохлада. Совсем не хочу есть, а вес держать надо. Ем через силу.

- Тонкие кисти у Мартина Л у и с Мартин (Великобритания) - чемпион мира 1959, 1962, 1963 и 1965 годов) отлично! - говорит Воробьев.

Я иду на четвертый этаж в комнату шестнадцать, к Славе Иванову(Вячеслав Иванов - чемпион Олимпийских игр 1956, 1960 и 1964 годов в академической гребле на одиночке).

Он позвал, чтобы передать фотоснимки. Я видел их у секретаря ЦК ВЛКСМ А. Камшалова.

- Болею вот,- сказал Иванов, морщась.- Хронический фронтит замучил. Накачивают бицеллином.

- Это от усталости,- говорю я, чтобы его успокоить.- Я перехворал в этом году - не дай бог! После Игр уйду.

- Надо в Мехико, Юра! На третьи Игры! Я ведь сколько работаю!

- Нет, решено! Баста!

- Я слышал Жаботинского: такие вещи говорит! Очень непорядочно. Я не стал слушать - ушел. А я верю в тебя! Ты сильнее, ты выиграешь!

Я взял открытки. Вышел на улицу. Темнели кроны больших деревьев в парке. Слабо задувал ветер.

Как же хочется заглянуть в будущее! На сердце и в душе холодное кипение.

Иду в столовую.

- Знаешь,- говорит с приятным акцентом Юдит (венгерская метательница). Она повторяет "знаешь" через каждое слово.

- Пойдем ужинать, Юдит.

- Не могу, знаешь. Тренер не позволяет. Знаешь, два килограмма лишнего веса.

После ужина интересная беседа с Попенченко (Валерий Попенченко- чемпион Олимпийских игр 1964 года и чемпион Европы 1963 и 1965 годов по боксу во втором среднем весе). Много вспоминали: мы оба в прошлом суворовцы.

Провел тренировку. Зал гудел от штанг: едва ли не два десятка помостов! Еще с порога заметил американцев. Хоффман восхищенно щупал руки, разглядывал меня. Тэрпак жаловался на усталость после перелета. Губ-нер уныло молчал... Парню-то всего двадцать два года! Только и клепать силу!

Разминался отменно. В стойку вырвал по два раза 160 кг. Я ликовал: сила поспевает. Ходил, отдыхая, между подходами, под десятками любопытных глаз. Живот сам втягивался. Чуть-чуть - и гарцевать начал бы, как жеребец...

Штанга - затянувшееся детство. И как же серьезно все мы принимаем эту игру!

Долгое интервью журналиста из ФРГ.

- Накидал ты ему камней в желе мозгов. Все стереотипы побил,-сказал после Эрик (наш переводчик).

Опостылели суета, кичливость силой! В березы бы, в одиночество...

У себя в комнате разглядывал снимок Гарри Купера. Поразил в фильме "По ком звонит колокол". Все пытался понять, в чем красота этого человека. Наверное, человек всегда красив, если характер выражен во внешности отчетливо, даже резко. В обычном смысле тут красота ни при чем.

- Юра, поздравляю с рекордами в Подольске! - сказал Константин Васильевич Назаров. Он только прилетел. Мы обнимаемся.

- Как верно рассчитал тактически! В самое время!..- продолжает Константин Васильевич... Уже заканчиваю "Крымскую войну".

"...Вязьмитинов о Малаховом кургане: "Небольшое пространство между траверзом и бруствером было сплошь залито кровью. Смесь крови с пылью, толстым слоем покрывающей землю, образовала какое-то тесто... буро-красного цвета... Как бы густо ни летели пули, но обыкновенно слышится некоторая разделенность свиста одной из них от свиста другой. Здесь же слышалось сплошное шипенье; казалось, что поток пуль как бы струится, ощущалось какое-то течение свинца...""

Вечером славно потренировался. Приплелся на тренировку раздраженный и опустошенный. Тоска по Наташе, вдруг острая, щемящая, и усталость. Отголоски нервного потрясения весны 1962 года. И еще все время мысли о дочери.

Меня поджидало много публики. Автографы. Просьбы сфотографироваться. Летучие интервью. Пришел Пиньятти с Гранди (Гранди - итальянский атлет) и Маннирони. Тут же разминались усталый, бледный Палинский (Иренеуш Палинский (Польша) - чемпион Олимпийских игр 1960 года и чемпион мира 1961 года) и парни из Австралии, Индокитая, Марокко... В сторонке наблюдают Хоффман и Стейт. Пришел Айланд, самый верный и преданный мой болельщик и редкий знаток силы,- он путешествует за моей силой и победами по всему свету. Я никогда не разговаривал с ним долго и откровенно, но воспринимаю от него настоящее излучение ласки, доброты и глубокой врожденной порядочности.

Сила мощно изливалась из меня в каждом движении. Штанга потеряла тяжесть. Я ожидал приближения новой силы, но все равно растерялся. Это какой-то чудесный подарок! Зал даже не аплодировал, как обычно, а подавленно молчал. Сотни людей, застыв, наблюдали за мной. Даже атлеты прекратили разминки.

Провел жим, потом толчок. Никто не ушел из зала. Мне осталось проделать кое-какую мелочь для связок, гибкости, и я сказал публике: "Все!"

Подошел Стейт: "Бэль форм!" Айланд показал большой палец и улыбнулся: "Гуд!" Пиньятти тоже улыбался: "Трэ фасильеман! Завтра зайду". Жали руку незнакомые люди. А через полчаса я один в комнате и снова со своими мыслями...

Истомившимися по ласке губами тысячью поцелуев покрою умную морду трамвая.

Воробьев рассказывал, как Хоффман отзывался о нашей команде: "Фокусник достает множество предметов из небольшого саквояжа. Кажется, всё уже, ничего нет, а он вдруг извлекает нечто новое..."

И сколько хлопот, неприятностей из-за книги! Издательство, в которое сдал ее по договоренности, наотрез отказалось печатать. Причина: таким спорт не может быть. Где, как напечатать рукопись? Еще одна забота, которую не обойти,- ведь это мое будущее дело... Почему будущее? Оно уже давно в каждом мгновении моей жизни...

Надо было решать эту заботу. Не печалиться или сетовать на непонимание, а решать. Решать, несмотря ни на какие тренировки, срывы, лихорадки и почти категорическое сопротивление рецензентов...

А теперь эта книга здесь. Вот она - "Себя преодолеть". Прислали несколько сот экземпляров в нашу делегацию (ничего, что с купюрами,-такой книге рад).

Но сколько мне эта книга стоила! Первая моя книга...

Какая же длинная дорога вела в этот город, в эту комнату... Мне кажется, тот человек, каким я был в Риме, так далек!..

Ничего большое, в прозе, читать не могу. А может быть, просто настроение на стихи... Это, наверное, от взведенности. Стихи ведь пишут не для спокойных и сытых...

Въедливы слова Маяковского:

Нет людей.

Понимаете

крик тысячедневных мук?

Душа не хочет немая идти, а сказать кому?

Надо очень сдержанно вести себя. Сплетни, ожидание выступлений с прогнозами, похвальбы - очень легко сорваться в дурное, замараться.

Антипенок (один из ответственных работников Всесоюзного комитета по физкультуре и спорту) в машине, когда ехали с тренировки, сказал: "Ты, Юра, в большом порядке". Воробьев добавил: "Должен выиграть! Ты сильнее на голову. Твой противник - ты сам..." Я стал такой широкий. Один занял больше половины заднего сиденья. Разносит от силы...

Читаю. Богдасаров, закрыв глаза, лежит на кровати Голованова и слушает. Странный я человек. Одна строка, один стих могут овладеть моим настроением, надолго стать настроением дней.

Вечер просидел с ребятами. Помыслы всех на последних тренировках: кто больше поднимет, кто кого "съест"... Размышлял о неудаче с несколькими рассказами. Написал весной. Очень часто дыхание, настроение вещи гибнет при отделке. Настроение часто в разорванных, даже угловатых фразах. Отделка смывает настроение. Надо уметь при доводке рассказов сохранить тот строй - в нем настроение тех минут...

Солнце и сильный ветер. Хлопают на сквозняках двери, рамы. Меня массировал Деткин, когда пришел Пиньятти.

- Здесь хуже, чем в Риме,- после обычных приветствий сказал Эрманно.- И особенно питание хуже... Юри, а как быстро время? Дети мои взрослеют. Давно ли я выступал в Играх... Пойду, поищу своих. Себастьяно (* Себастьяно Маннирони) связался с женщиной, не ночевал. Нет, я не ханжа. Еще долго до выступлений. Другим - пожалуйста, но только не ему! Ему - нет! В тридцать пять лет уже не те восстановительные возможности. Тридцать пять немного?.. Как кому. Другой и в пятьдесят молод, а он "сгонщик". Ревматические боли, солевые отложения, слабости - ему и без женщины достается, а впереди еще соревнования. Нет, пойду искать Себастьяно. Женщины потом. Бон кураж!

Сколько же раздаю автографов! Некоторые просят еще что-нибудь написать. И пишешь всякие постные, нравоучительные пожелания.

Отлеживаюсь после тренировки. Хочется выступить легко, мощно. Чтобы никто не видел, как велика тяжесть! Чтобы все усилия - как молитва солнцу!

Разгулялся ветер. Шквальный.

Пришел Богдасаров:

- Я с тренировки. Чертов Мартин! Какая прикидка, ведь скоро соревнования! Жал 160, рвал 142,5, толкал 170! Еще такая тренировка - и перетренируется, но вынослив! Обернется это ему бедой. Большие веса любого изнашивают, пусть хоть крепче крепкого.- Потом, чмокая и жуя яблоко, говорил: - Вечером пойду гляну на американцев. Шемански так работает, что ничего нельзя сказать о форме. Опытный атлет... Ты осторожнее на велосипеде. Я чуть под машину не попал. А наш доктор тоже хреново ездит... Такой ветер! Ужас просто...

Горным потоком ревет ветер. Лежу и слушаю. Мысли вялые: "Газеты дружно по мне отслужили панихиду весной, когда Жаботинский накрыл мои рекорды. Одного вознесли, от другого с полным равнодушием отвернулись. Умные газеты и газетчики..."

Зависть - я не обращаю на нее внимания; вернее, стараюсь не обращать, но для меня она всегда - болезнь. Я заболеваю, когда сталкиваюсь с ней.

Судьба, будь милостива! Не дай очерстветь и огрубеть в испытаниях!..

Я не люблю хвастунов силы, мне приятна здоровая сила. Сильным, совершенным телом можно и стоит гордиться, как славной книгой...

Половодье чувств...

Блажен, кто хоть раз смог, хотя бы закрыв глаза, забыть вас,

у, ненужных, как насморк, и трезвых, как нарзан.

У Вереша (Дёзе Вереш (Венгрия) - чемпион мира 1962 и 1963 годов) существенно ухудшилось зрение из-за тренировок с тяжестями, не снимает темные очки. Однако категорически отказывается бросить спорт. Говорил о нем с венгерским тренером.

Я всю жизнь в очках; тренируюсь отчаянно, а зрение не ухудшается.

Очевидно, здесь что-то другое.

Пришли наши газеты. В них кое-что и обо мне. Остро ощущаешь, как газетчики грешат, пишут о том, что не знают или знают понаслышке: худосочен, бесцветен слог тогда.

Богдасаров рассказывает за обедом:

- Мартин снова работал около пределов. Мама родная! 150 выжал, 135 вырвал и 180 толкнул! Ужас просто!.. Жаботинский толкнул 205...

И часа нет, чтобы не думал об Алене. Еще с весны дочь заболела, почти со мной вместе,- и тяжело. Теперь ей долго лечиться... Год... ну не придумаешь труднее. Одна беда за другой...

- Знаешь, какой был Серго! - говорит Богдасаров, и я выслушиваю (в который уже раз!) очередную историю о Серго Амбарцумяне. О нем Сурен Петрович может вспоминать без конца - и всегда восторженно...

Мое нынешнее существование - пустое мотание, болтовня.

Жизнь без исполнения дела, без направленного движения мысли, без напряженного приложения и чувства к любимому делу кажется суетой, чем-то ненастоящим, лишенным смысла и значения. Весь мой строй начинает терять что-то важное. Я четко ощущаю, как становлюсь хуже, гаже, мельче, становлюсь неинтересным даже самому себе.

Я не сомневаюсь, уверен: я подл и мелок, когда дело, в котором реализуются мой ум и страсть, а главное смысл, которому подчинен и служу, останавливается по какой-либо причине, простой затягивается, и я вынужденно отдаляюсь к другой жизни, чтобы отдать должное этой другой жизни - она тоже требует меня, как это бывает в жизни и любого другого человека...

Сегодня нет ветра, но духота! Есть не хочется. Последние полгода вообще ем через силу, особенно когда лихорадило с апреля по сентябрь... Жизнь сужается. Последние десять дней - как в заточении. Нельзя рисковать формой. Ведь столько вложено! Опасаюсь простуд, травм. Не сажусь у открытых окон, избегаю резких движений, не пью остуженную воду.

Спорт? Эта игра в повышение результата не имеет конца. И вдруг пишу в дневнике вот эти слова: "Думай, как лучше и покрепче выступить! Надо драться, не ной!"

У меня заметное преимущество во всех упражнениях над любым из соперников. Впрочем, после Подольска я избегаю большие веса. Прикидки только поверхностно затронули мою настоящую силу. Вахонин сказал: "Не сомневаюсь в твоей победе. Ты еще десять лет можешь побеждать, а коли весок прибавишь - никто не подступится. Зачем уходить из спорта?.." Он маленький, весь из сухих мышц. Ходит вперевалку. Мешают крупные мышцы на бедрах. Пять лет отработал в шахте под землей: "Худо в мокром забое и еще когда неделями работаешь на карачках: машины не во все забои проходят. Отстучишь отбойным молотком - мозги разжижаются, как пьяный..."

Читаю вперемежку Тарле, Маяковского, Есенина, ОТенри, Горького, Хемингуэя, биографию Вагнера. Заговорщик против покоя и застоя - О'Генри.

Почти не сплю. Падает вес. Если сейчас есть по аппетиту, я, наверное, потеряю сразу килограммов двадцать. Поэтому вместо воды с сегодняшнего дня буду пить только молоко. Превращаюсь в животное. Вот и все твои убеждения.

В бессонные ночи растрескиваешься волей, как старая деревяшка. Ночи - самые большие испытания для нервов. А заноз в душе - и если бы только я их туда понатыкал!..

Доктор сказал: "Не принимай снотворное". Я ответил, что осталось десять дней. Теперь, нужен сон любой ценой. Он снисходительно улыбнулся.

С утра - хмарь. Сыплет дождь. На улицах шипенье воды под колесами автомобилей. Держу чувства наглухо запертыми. Научился скользить по поверхности чувств...

Спросил Нину Еремину, как было после, когда ушла из спорта. "Я бросила жестко. Поначалу было очень тяжело. Тянуло вернуться невыносимо!"

Интересно, а меня будет тянуть невыносимо?..

После завтрака Богдасаров говорил о Жаботинском: "Опять хвастал: мол, "задушу" Власова! А сильный-то никогда не хвастает! Ты правильно делаешь, что не показываешь вида, будто это задевает тебя. Жить надо своими результатами, знать цену себе, своему труду - и не поддаваться на травлю. Чего тренировками удивлять? Я видел Бергера, Мартина... Думаешь, то же самое соберут на соревнованиях? Шиш! Соревнования-особое искусство. Лишь единицы умеют доносить свою силу неприкосновенной. Здесь по опыту нет равных тебе, кроме старины Шемански. Силой же ты на голову выше любого. И жить тебе потому следует только своими результатами. Эх, если бы не твоя литература, гробишь на нее столько здоровья!.."

Не выдержал и сказал на тренировке Воробьеву: "Остались считанные дни - и конец моему спорту. Я ведь знаю ваше настоящее отношение ко мне. Вам будет хорошо без меня. Никто не возразит, и команда в кулаке".

После раскаивался: "Зачем я это?" Подобные срывы - из-за нервной напряженности... В это время пришли Айланд, Стейт и Пиньятти. Снова публика не расходилась, ловила каждое движение. Я работал скучновато, сказывалась усталость предыдущей тренировки, так и должно быть. Потом пришел Жаботинский и уселся напротив.

Я разгуливал по залу между подходами и ловил в зеркале его неотрывный взгляд. Я оборачивался - он принимал отсутствующий вид. Прежде Жаботинский не приходил на мои тренировки. Во всяком случае, я никогда не позволяю себе это - не смотрю тренировки соперника: в этом кроме бестактности всегда нездоровый привкус. Сразу пришла в голову мысль, что это умышленно, дабы "завести" меня, потрепать нервы: ведь мы готовились несколько месяцев порознь - но я тут же прогнал эти подозрения. Все проще и примитивней.

И все же я "завелся". И 160 кг не по плану выжал в подходе пять раз кряду, что совершенно излишне, так как "объемный" жим, пусть даже пустяковый, забивает мышцы и перед соревнованиями вреден. Богдасаров промолчал, но я понял, что он недоволен. Дальше тренировался строго по плану.

После тренировки публика разбрелась. Мы остались одни в большом пустом зале. Мы - это я, Богдасаров, Эрик, Голованов, Воробьев и Айланд.

Я сижу рядом с Айландом и переодеваюсь. Эрик переводит (он отлично владеет и английским, и немецким, и вообще классный парень).

- Редко мы видимся,- говорю я.

- Раз в год - на чемпионатах мира. Я ведь приезжаю посмотреть вас.

- Сколько помню большие международные соревнования, вы всегда в зале.

- Вы мой герой,- смущенно говорит Айланд.

- Вы мой добрый гений, Айланд. С вами всегда победа. Надо было и теперь догадаться и послать телеграмму: выезжайте, без вас не рискую выступать.

- О, это лишне! Вы и так победите.

- Что ж, круг нашего знакомства замыкается. Я оставляю спорт.

- Для меня вы по-прежнему останетесь героем.- Айланд краснеет и церемонно кланяется.

- Спасибо. Подобные слова я, признаться, слышу впервые. Хотя есть и такие люди, которые могли бы их мне сказать. Вот не знаю, чем заполнить пустоту от спорта, сколько же места он занимает!

- Литература. У вас она обязательно получится.

- В литературе я никто, а в спорте долго еще мог бы крепко стоять на ногах.

- Вы всегда добьетесь своего. Такие, как вы, добиваются.

Мы еще долго беседуем. Я остываю. Наконец подсыхает пот - можно и в путь. Мы уславливаемся встретиться завтра, в двадцать тридцать.

- Гуд бай!

Когда Айланд уходит, я говорю себе: "Конечно, лучше самому себя выставить из спорта, а не ждать, чтобы это сделал другой".

Как же тягостно постоянно нести напряжение! Не только ради продвижения к цели, но и от подчиненности долгу, от множества условий, делающих невозможным всякое снижение этого напряжения. Конечно, если воспринимаешь свое участие в большом спорте как долг, не только развлечение или насыщение честолюбия.

"...Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью..."

Я не умею сдерживать себя, не умею говорить правду "от и до". Для меня это самое большое мучение: всегда помнить, где границы правды "от и до".

...Я взял девятый и двенадцатый тома Тарле - и не жалею. За чтением - другое настроение, вырываешься из мира назойливых мыслей и чувств.

Делаю выписки. Бывший военный министр Милютин о правительстве Александра Второго: "Я убежден, что теперешние люди не в силах не только разрешить предстоящую задачу, но даже и понять ее".

После взрыва в Зимнем дворце, организованном 5 февраля 1880 года Степаном Халтуриным, Адлерберг намекнул на необходимость "заставлять" допрашиваемых говорить. "Государь прервал его, спросив с неудовольствием: каким же образом заставлять? Разве пыткой?.."

"Переписка и данные, идущие, например, от Победоносцева, лживы в самой основе своей. Узок был кругозор этого озлобленного и насмерть перепуганного реакционера, за всю жизнь не высказавшего ни единой мысли, которая хоть на вершок возвышалась бы над шаблонными идеалами полицейского гнета и гонения всякой умственной свободы".

И уже забываю Тарле и думаю о своем. Лежу на кровати бессильный, расслабленный. Не обращать внимания на болтовню и стравливания. Не исключен и расчет - лишить меня уверенности, взволновать. Это вполне в духе теперешнего соперничества, если учесть характер борьбы на чемпионате мира прошлого года. Там, в Стокгольме, оно дало свой настоящий цвет. Надо исключить из сознания любые слова, мнения других, будто их нет в природе. Я делал вид, что ничего не замечаю,- и отлично! Не позволять себе впадать в недостойное...

За ужином набиваю желудок ради сохранения собственного веса и раздумываю: все наэлектризованны, сколько несвойственных поступков!

Потом стараюсь оценить свое поведение: я, пожалуй, резок в суждениях, скор на обострения. И сразу во мне протест: не могу быть человеком-машиной! Не могу только набивать брюхо, следить за весом, тренироваться, массироваться, меряться силой!

Перед тем как заснуть, долго говорили с Головановым. Внезапно он сказал: "Ты уйдешь-тоскливо будет. С кем поговорить?" Я потом долго лежал. За окном протяжно сигналили электрички. Я стал считать промежутки между поездами...

Весь день лил дождь. Весь день донимали журналисты. Все, что сейчас надергают обо мне, вывалят перед публикой - и себя не узнаешь. Слишком "часто от мудрости их идет запах, как будто она исходит от болота".

Пришел проститься Айланд. Сразу после моего выступления уезжает. Переводит Эрик.

- Для меня, Юрий, вы всегда герой, кто бы ни оказался в чемпионах. Любой ваш соперник, из всех кого я знаю, не может стать чемпионом. Он может выполнить эту формальность - выиграть первое место, но от этого не станет чемпионом. У чемпиона - самостоятельный, великий дух. С чемпионом в спорте всегда эпоха, это всегда особенный человек, он ведет всех дорогой силы... Юрий, я всегда готов прийти к вам на помощь. Только дайте знать... Не спрашивайте меня о силе. Если бы я умел делать силу, как умею делать деньги... Война? Я воевал с тридцать девятого по сорок пятый. Живым остался. Я лондонец... кокни! Бизнес?.. В Калифорнии. Много работы, но мало времени, даже не всегда могу зайти в зал, хотя он у меня дома... Вы мне годитесь в сыновья... Вы во всем добьетесь успеха!

- Я больше ждать не могу, трещу по швам,- говорю я.

- Вы готовы к бою?

- Я трещу по швам от силы. Ее очень много. Она не хочет ждать! Я готов к бою и хочу боя!

В памяти остались белокурые волосы, крупный изогнутый нос, голубые глаза. Сильная фигура атлета...

Мартин снова тренировался на больших весах. Все! Он не возьмет первое место, он уже отсоревновался! Иметь силу на золотую медаль - и размотать на тренировках. Ведь невозможно восстановить силу в оставшиеся дни. А Шемански - молодец! Суета, зрители ему нипочем. Пристают - буркнет и делает свое. Тренируется без нервов, без горения. Матерый зверь...

"Больше всего после соревнований я люблю не пьедестал почета, не газеты и телеграммы, а душ,- сказал Воробьев.- Стоишь расслабленный, мягкий - и никому ничего от тебя не нужно..." Это очень верно. Блаженное это чувство: все позади, никому ничего не должен. Мякнешь под водой, тело жидкое, слабое - не верится, что оно держит такое "железо"... Но об этом сейчас думать нельзя. Такие чувства разжижают волю...

Как же человек расположен к лести! Я старался быть с репортерами посуше, поформальней, а датский репортер начал беседу со слов: "Вы человек-легенда",- и я растаял и говорил с ним часа полтора, хотя обещал Богдасарову ни с кем не говорить больше пятнадцати минут. Ведь они не просто расспрашивают, а идут по самому больному. Сразу начинаешь гореть.

Американец Мюррей интервьюировал меня перед ужином. Переводчик (нет, не Эрик) несколько раз повторял: "Он гадкую статью написал о советских легкоатлетах. Будьте осторожны".

Журналисты заездили. Распаленный непрерывными беседами, я заснул в три часа ночи, но без снотворных. Засыпая, мечтал о соревнованиях и победе. А это плохо, нельзя оживлять в памяти соревнования - это сразу взводит...

Хорошо бы чувство уважения не зависело от спортивных результатов. Слишком резкий переход от восторга к прижизненным некрологам.

После удачной тренировки азартно ужинали и так смеялись, что все оборачивались (как не вспомнить Шекспира: "Перед бедою люди веселятся, а перед удачей их томит тоска"). Ким Буханцев (К и м Буханцев - чемпион СССР в метании диска 1958 и 1963 годов. Участник Олимпийских игр 1956, 1960 и 1964 годов) рассказывал:

- Сегодня выступал руководитель в нашей команде. Поучал, просвещал в трудностях спортивной борьбы.

Мы грохнули смехом:

- Это нас-то!

- Мы ему можем прояснить, а не он! - уже хохотали и наши соседи.

Борец-грузин, я не знаю его фамилии, выругался.

- Идеал Мольтке в приложении к спорту был вовсе не дурен: быть больше, казаться меньше,- сказал я.

После ужина разговорились с Литуевым (Ю р и и Литуев - серебряный призер Олимпийских игр 1952 года, чемпион Европы в беге на 400 м с барьерами 1958 года. В 1953 году побил мировой рекорд, который простоял до него двадцать лет незыблемо. В 1964 году - тренер сборной команды страны по легкой атлетике). Он вспоминал: "Вы молоды, не были на первых Играх (наши первые Игры в Хельсинки в 1952 году.- Ю. В.). Я выступил, был свободен и решил посмотреть на штангистов. Как раз на другой день работали "полутяжи". Шемански божественно работал, сам больше на легкоатлета похож - стройный. К помосту выйдет - и халат на руки массажисту, на публику жест. Гриша Новак увидел - и давай то же самое. С ним четверо выходят, а он им халат на руки. Потом потянул штангу - неудачная попытка! Вторая попытка-опять неудача! Тут все забегали, про халат забыли. Кое-как в последней попытке Гриша одолел вес, а он в жиме думал обойти Шемански. Тот ведь рвет и толкает замечательно. Вызвали к рывку Шемански. Подходит к штанге - и спотыкается. Засмеялся, рукой махнул: мол, тяни не тяни, а все будет неудача! Оторвал штангу и даже не стал пробовать - бросил. Смеется: примета! Потом прибавил десять килограммов - и вырвал как пушинку... А Гриша за пах хватается: повредил, мол..."

Рядом сидел Вахонин. Он уже не обедает и не ужинает второй день: лишний вес. А ведь при том тренируется. От него один нос остался.

Солнечный день, но не душный.

Опять тренируюсь. Еще в мышцах усталость, но времени достаточно, в самый раз "восстановлюсь".

Итак, сегодня выступает Вахонин. Его соперники Исиносеки и Фуруяма перегорели и сорвались в жиме. Но вот фокус: в жиме Лешку обошел венгр Фёльди! (И м р е Фёльди (Венгрия)-чемпион Олимпийских игр 1972 года и чемпион мира 1965 года. Едва ли не рекордсмен в спортивном долголетии. Выступал на чемпионатах мира без малого почти два десятилетия, почти догнав в этом Норберта Шемански. У Фёльди множество серебряных и бронзовых наград).

Я подошел к окну. Внизу на скамейке сидел Каплунов.

- Знаешь,- обернулся он ко мне,- Григорьев (0лег Григорьев - чемпион Олимпийских игр 1960 года по боксу в легчайшем весе, чемпион Европы 1957, 1963 и 1965 годов) выиграл. Сняли противника из-за травмы. -Заплакал тот.- Каплунов, помолчав, добавил: - Пусть плачет.

- Жаль парня,- сказал я.

- А что делать? Пусть лучше он плачет, чем наш. Григорьев - боксер из классных. Прибежал Куренцов:

- Вахонину два к одному судьи засчитали 105! Разрыв сократился до 2,5 килограмма! У них уже рывок!..

Я подумал: "Так вот почему Фёльди все дни был не таким веселым и подвижным! Напружиненный, сосредоточенный. Чувствовал силу - и готовился!" Смотреть соревнования, даже по телевизору, я не могу: начинаю гореть. Могу отсоревноваться до своего выступления.

- Сегодня на тренировке опять усталость,- сказал я Богдасарову.

- К соревнованиям отдохнешь,- безразличным тоном отозвался Богдасаров.- День в день поспеет форма.

Я снова высунулся в окно. Каплунов сидел на том же месте.

Я сказал:

- Представляешь, как темнили венгры! Никто не брал в расчет Фёльди. Серыми были у них прикидки.

- Боюсь за Рудика,- сказал Каплунов о Плюкфельдере.- Как бы ему Вереш не подложил свинью.

- Тоже ничего не известно.

После ужина я и Богдасаров сидели на скамейке. Пришел Ким. Он смотрел по телевизору схватки боксеров.

- Скажу я вам: Григорьев - штучка! Левая рука - пружина. Чуть щелка - трах! Левша, а боксирует в обычной стойке. Гладит, гладит, а потом как заутюжит! У венгра бровь рассечена. Мотает головой, не дает смотреть судье. А Григорьев, как скромница, губки поджал и в уголочке стоит. Венгра сняли. Он в отчаянии чуть руку себе не отгрыз. Зубами в канат впился и плачет.

И тут мы услышали крики. Кричали у телевизора - там каждый вечер толпа. Это выиграл Вахонин, толкнув мировой рекорд. А еще через сорок минут сам Вахонин, ошалевший от счастья, рассказывал мне:

- Фёльди толкнул 137,5-унесли на руках! Не верили, что я могу взять 142,5! А я взял, Юра! Фёльди, бледный, трясет меня за плечи в раздевалке и чуть не плачет с горя, все выспрашивает: "Как, как ты их толкнул? Как?!" А я ему отвечаю: "Как ни болела, а померла".

Пришел Воробьев. Вдруг обнял меня и затих в избытке чувств...

Все галдят, тормошат Вахонина.

Мы расходились, когда появился доктор.

- Поздравляю,- сказал он.

- С чем? - спросил я.- И мы пахали?..

- Ну что ты? - сказал доктор.- Ты сейчас неплох. Борьба, правда, предстоит серьезная.- И быстро пошел .в дом.

Богдасаров проворчал:

- Серьезная борьба? Вот чудак! Что несет? Тоже знаток. У тебя стойкое преимущество. Твои килограммы еще никто в мире не поднимал.

Я понимаю: Сурен Петрович настраивает меня.

Заветная сумма - шестьсот. Прибавь по пять килограммов в каждом движении - и ты на ее черте. А ведь эти килограммы в мышцах. Не дрогнуть - и они мои...

Большой спорт воспитывает беспощадной непрерывностью движения, учит верить в себя. Но для меня этот спорт - не финиш движения вообще. Только после такой школы у меня злая решимость и готовность к испытаниям. И я не оглядываюсь назад! Я ни о чем не жалею, ничего не теряю! И если даже не достану цель - все равно не стану ни о чем жалеть и не стану оглядываться.

Мы сидели с Кимом. По дороге в столовую прошел низкий для баскетболиста, но юркий, подвижный спортсмен, смуглый, длиннорукий. Кажется, капитан сборной по баскетболу.

Ким сказал: "Редкий парень. Спортивная натура. Злой. С мячом бежит и все поле видит..."

Ибрагим (египтянин) мечтает "зацепиться" четвертым, целится под Губнера. Мы с ним катались на велосипедах. Ибрагим повторял:

- Не растет собственный вес. Сто пятнадцать килограммов - и больше не идет. Еще тренер плохой, кто научит?!

- Я выполняю упражнения как следует тогда, когда мысли идут в ритм с движением, не опережают и не отстают,- сказал мне Шемански. Он шел с Губнером, я позвал Эрика. Не знаю переводчика лучше. Чувствуешь человека... Эрик работал с нами еще в Вене, три года назад.

Массажист рассказывает мне:

- Вахонин пошел на 110 килограммов в жиме, а мне убежать хочется. Кажется, лопну, не выдержу нервного напряжения. А доктор развалился на стуле и в зеркало себя разглядывает!

Соблазнился - и глянул в телевизор на выступление Иосинобу Мияке (Иосинобу Мияке (Япония) - чемпион Олимпийских игр 1964 и 1968 годов, чемпион мира 1962, 1965, 1966 годов. Отличался исключительной надежностью в выступлениях).

Результат исключительный, но чувствуется, что это труд. Во всем и за всем гигантское напряжение - его чувствуешь, принимаешь в себя. Я не люблю такой стиль работы. У нас так выступали Воробьев и Медведев.

- Слушай, желаю тебе новых побед,- говорил я Григорьеву.- Сердце тебе отдам.- Я положил руку ему на плечо. Чувство нежности и добра замыло меня. Григорьев покраснел и пожал мне руку.

Чудный, прохладный вечер с дымкой.

- Никуда не хожу,- рассказывает мне Роберт Шавлакадзе (Роберт Шавлакадзе - чемпион Олимпийских игр 1960 года по прыжкам в высоту). - Другому хоть бы что, а я посмотрю соревнования только по телевизору - и просто в огне. Теперь ученый: перегорел из-за этого на чемпионате Европы - и проиграл...

- И я избегаю смотреть,- говорю я.

- Мне бы сделать то, на что я готов,- мечтательно округляет глаза Роберт. Они у него темные, возбужденные.

- Этот всегда ноет перед соревнованиями,- кивнул Ким на толстого атлета без шеи и с широко расправленными руками.- Теперь у него рука болит. Перестраховывается.

- Надо уметь проигрывать. Надо уметь отвечать и нести с достоинством любую беду,- говорю я и вдруг ловлю себя на нервной запальчивости, говорю громко, горячо и торопливо.

По случаю победы Мияке возле зала - плакаты, японские флаги...

А ведь потом это будет трагедией - жить без спорта. Признайся себе!..

Каплунов дрался против Башановского и Зелинского (Вольдемар Башановский (Польша) - гордость польской тяжелой атлетики, чемпион Олимпийских игр 1964 и 1968 годов, чемпион мира 1961, 1965, 1969 годов; Мариан Зелинский (Польша) - чемпион мира 1959 и 1963 годов. Один из самых "возрастных" атлетов, начал тренироваться, когда ему было ближе к тридцати, чем двадцати годам. Оба отличались спортивным долголетием и умением после неудач снова побеждать. Кроме золотых наград у них множество серебряных и бронзовых) ... и проиграл "золото".

- О, феноменальная борьба! - сообщил доктор перед сном.

- Рубка была отчаянная,- сказал Голованов. За окном - дождь и черная, полная мокрых звуков ночь.

Когда шел на завтрак, меня подозвала доктор Миронова:

- Хочу вас предупредить: Жаботинский ведет себя неспортивно. Я ему ввожу гидрокортизон в плечевой сустав. Так вот... С полчаса назад он мне нагрубил и кричит: "Рукой не пошевелю!" Стонет, охает. Я велела раздеться. Осмотрела - рука в порядке, подвижность стопроцентная и безболезненная. Он как забудется, так отлично работает рукой.

Я подумал: "Ищет оправдания на случай поражения. Учтем".

Ким по поводу преждевременной радости Каплунова после рывка (Володя разбежался и прыгнул ребятам на руки) сказал: "Бога нет, но судьба есть. Зачем радоваться, если борьба не окончена?.."

Если ты есть, судьба, укрепи мою волю!..

Эх, все дождит и дождит. Многовато воды.

Нет Саши Курынова. Без него одиноко. Из тех, кто выступал в Риме, я один. Плюкфельдер был в Риме, но не работал.

Странный мир: все заняты только собой, почти никто не слышит другого, едва ли не глухи. И эти глухие непрерывно говорят в надежде быть услышанными, понятыми...

В эти дни с каким-то холодным равнодушием думаю о своем выступлении. Равнодушие - это не усталость, это владение собой. И чем ближе к поединку, тем больше это спокойствие. Научился все же владеть собой.

Утром, измеряя давление, доктор говорит:

- Бросишь спорт - и ладно. Это иллюзия жизни, а на самом деле - пустота. А вот вложишь опыт жизни в работу... Давление отличное-115 миллиметров! Молодец, владеешь собой! Ни у кого такого давления нет, ты просто гигант.

Я вспомнил, как доктор проводил измерения в Тбилиси на чемпионате страны 1962 года. За пять минут до вызова на помост у меня было 165 мм, у Жаботинского - 195 мм. Достается сосудам... А разве можно сравнить ожесточенность столкновений на чемпионате страны с олимпийскими?..

Дождь без продыха, дождь и дождь...

Пусто. Богдасаров с Головановымуехали в город. Остальные расползлись неизвестно куда. Под ветром над окном раскачивается витой шнур. Белый шнур.

Раздумывал о Мияке. Несколько отталкивает механическая бесчувственность - этакая настроенная машина. Все человеческое заморожено. Очевидно, когда человеческое заморожено, лучше работать. Кирпич вообще ничего не чувствует, для любой кладки годится... Я вспомнил: после больших удач Мияке щерил крупные белые зубы... Откуда я знаю? Может быть, это большой и интересный человек. Нельзя внешне брать человека... Но все-таки кирпичом быть проще и уважают больше...

Выписываю из Тарле: "...Царь (Николай Первый.- Ю. В.) знал, что его предают и покупают именно те, кто ближе всего к нему стоит..."

"...У нас бомбардировка (август 1855 года-Ю. В.) выбивала от 2000 до 2500 человек ежедневно... В первые дни этой августовской бомбардировки таких огромных ежедневных потерь еще не было... Мы теряли в сутки от 600 до 1500 человек... С ночи на 24 августа бомбардировки неслыханно усилились. В среднем каждые сутки погибало до 2500 и более защитников..."

Так и нет времени посмотреть Токио. А когда?..

Уверенность - это мышцы без страха, мощные и, самое главное, точные движения!

...Куренцов проиграл, растерянный, жмется. Сел и смотрит на меня. Глаза виноватые.

Вошел Воробьев, заговорил резко:

- Смалодушничал! Тебе бы туристом в Токио, а не атлетом! Тьфу, противно! - И с треском лег на свою кровать.

- Я не трус,- попробовал защищаться Куренцов. Кровь прихлынула к голове, я не выдержал:

- Вы же столько раз были вторым, Аркадий Никитович! При мне уступили чемпионат мира в Варшаве! При мне в Вене оказались третьим на чемпионате мира! Куренцов ведь новичок! Вы так сломаете парня, а ему еще выступать!

В углу, сгорбясь, никак не реагируя на слова, писал что-то Медведев.

В свое время я был встревожен, когда узнал о том, что тренером Жаботинского стал Медведев.

Этот человек знает обо мне все. Он был атлетом, которого я лишил побед в самый расцвет его силы. А каким долгим был его путь к этим победам!..

Потом Медведев готовил диссертацию. Он уже не выступал. Тренировку за тренировкой высиживал в зале ЦСКА. Он изучал мои тренировки, мой характер, мои слабости. Я был открыт для него. Я не скрывал ничего. Он может знать, какие тренировки мне по плечу и, стало быть, что я могу добыть спортивным трудом.

Теперь он тренер Жаботинского. Правда, Медведев держится джентльменски, но мне от этого не легче. Я как бы высвечен перед своим соперником...

Нынче никто не выступает. День солнечный.

Пошел к Жаботинскому. С ним были Плюкфельдер и Каплунов. Я сказал:

- Леня, давай забудем, кто что говорил. А кто пристанет и зашепчет гадости обо мне - гони в шею. Я же не говорил ничего и не буду говорить - обещаю!

- Хорошо,- кивнул Жаботинский.- Пусть так. Почти весь день просидели с Богдасаровым в парке. Людно в Олимпийской деревне, а хочется уединения. Целые дни долбят люди: вопросы, автографы, фотографирование, порой и ощупывание мышц. Заглянул перед ужином Вахонин.

- А, соизволили навестить бедных родственников,- сказал я.

- Плечо болит! - пожаловался Вахонин.

- У тебя золотая медаль, а ты - плечо!

- Да пусть руки хоть отсохнут после соревнований,- мрачно сказал Богдасаров.

- Куришь теперь в открытую? - спросил я.

- Нет, прячусь от Воробьева,- заулыбался Вахонин,- Вчерась пачку выкурил - ходил за Куренцовым. Так пережил - ночь не спал! Лучше самому работать.

Каждый раз, когда бросаю в урну бумагу или яблочный огрызок, загадываю: попаду - выиграю олимпийские. Счет 21:9. Девять-это попадания.

Я зашел побриться в душевую. Там уже брился смуглый армянин. Его я не знаю.

Чтобы как-то смягчить молчание, я сказал:

- Ждешь, ждешь, кажется, все жилы выкрутило ожидание.

- А у меня финал еще позже твоего выступления. Семь килограммов согнал - и работаю. Девять дней надо держать вес - и бороться. Почти не ем. Вот,- он оттянул курчавую прядь,- сколько седины, а мне двадцать семь! Почти полгода не был дома. Последние четыре месяца - только на ковре, в схватках... А что взамен?..

Уже третий вечер снова с пяти вечера поднимается температура. Лихорадка рвется по проторенному пути. История знакомая. О ней я молчу. Здесь это примут за малодушие, за желание спрятаться. Никто ничего не должен знать. Я крепок и благополучен.

Эх, заглянуть бы в завтра...

Да, но я, по-моему, слишком серьезно начинаю принимать эту игру. Так и сорваться можно...

Сидел с борцами. Один из них удивлялся японскому борцу - олимпийскому чемпиону: "Сгонщик, одна кожа и кости! Ну, дезертир с кладбища, а скорость невероятная! Откуда это?!"

Голованов и Богдасаров поменялись местами. Теперь Сурен Петрович неотлучно со мной. Это важно перед соревнованиями. Настолько надоело ждать, что порой безразлично, как выступлю. Хочется побыстрее расквитаться со спортом. Чего уж, эта жизнь исчерпана.

Стараюсь прятать, не проявлять чувства. Нельзя давать повода никому для обвинения меня в капризности и прочих эгоизмах.

Самое высокое мужество - прожить жизнь честно. Многие ставят на первое место доброту, но можно быть добрым... и соглашателем. Даже храбрый, смелый человек производит неприятное впечатление, если он способен поступиться честностью. Долг, преданность, чистота, идейность - все это замешивается на цементе честности. Для меня это качество - каркас человеческой личности. Недаром слова "честность" и "честь" - одного корня...

Ким неудачно выступил. Неразговорчив, угрюм. На ночь попросил снотворное.

На тренировке снова встретился с Сельветти. Поразил физической дряблостью. А какой же был атлет!

На разминке вдруг как бред: ничего не сумею сделать, разрушается координация!.. Нагрубил Богдасарову. Без радости в мышцах прошел чепуховые веса. И лишь когда стал вырывать раз за разом 160 кг, успокоился. Через силу обрел себя. Проверенный ход.

"Железо" съело кожу на ладонях. Не ладони, а подошвы. На шее и груди, около яремной ямки, сплошной багровый синяк...

После ужина сидели с Кимом, Богдасаровым и Литуевым. Ким день провел на стадионе:

- Не женщины - богини! На шесть метров семьдесят сантиметров прыгают и при том женственны, не огрубели. Кэтберт четыреста метров бежала, как у нас мужчины-десятиборцы не бегают.

Потом рассказывал Литуев:

- Меня Филиппов (Армейский спортивный работник, генерал-лейтенант) остановил и спрашивает, почему Дутов (Николай Дутов-чемпион СССР 1964 года в беге на 5000 м) сошел с десятикилометровой дистанции... Я вот солдатом был, и на марше у меня печень схватило, а на плече пулемет. Я несколько раз выдохнул: "Хы, хы!" - и как рукой сняло! Печень!..

Мы не смеемся, а гогочем.

Сколько же здесь дармоедов...

Мимо идет доктор. Возле нас задержал шаг:

- Проигрываем "золото". Все американцы берут и немцы. Ничего, по общему числу медалей отыграемся. Говорю ребятам, как доктор сказал:

- Четвертое поколение штангистов переживаю...

Ким зло бормочет:

- Испил бы полбадейки от нашего пота и тревог - и на одно поколение бы не хватило. Литуев:

- А сколько здесь таких! И держатся высокомерно, будто мы при них!

- Что тут толковать: масть к масти подбирается,- отзываюсь я.- Ничего, нас дерут, а мы крепчаем.

- Емельянов (Вадим Емельянов в Токио получил бронзовую медаль) нокаутировал поляка,- говорит Ким.- Правда, поляк слабенький. Богдасаров усмехается:

- А может, Емельянов сильный? Мы смеемся.

Емельянов выступает в тяжелом весе. Тоже из бывших суворовцев. Совсем молод, ему только выступать. Боксеры - удивительно дружная команда...

Сидели долго. Вечер был прохладный. Вышел, украдкой покурил Голованов. Ему работать завтра. Он уже горит: порывист, говорит громко, пятнами румянец по лицу.

Потом пришел Плюкфельдер. Он выиграл золотую медаль. Начали поздравлять. Я обнял его. Он крепко прижался. Как никто он заслужил победу!..

Теперь мне надо попридержать в весе килограммчика три, проворней буду на помосте, свежей...

Не спалось. Всякое лезло в голову. Вспомнилось, в какое неловкое положение попал я однажды, как растерялся перед прекрасной женщиной.

Воспитание мое, да и не только мое, складывалось так, что я не целовал и не мог поцеловать руку женщине. Ну поздороваться, ну пожать ручку - это по-нашему, а вот поцеловать...

После Олимпийских игр в Риме я говорю приветственную речь на сцене московского кинотеатра "Россия", и звезда мирового экрана Джина Лоллобриджида протягивает мне руку для поцелуя. Я мучительно краснею и таращусь на ее руку. Нет, это просто невозможно. Куда деться от стыда?.. Джина поднимает руку выше и ближе ко мне и обвораживающе улыбается; надо видеть ее близко - она была тогда в расцвете, совершенно фантастической красоты женщина, нечто пенорожденное. А глаза у нее... И тогда я, нелепо перекривившись, схватываю ее руку и мну в товарищеском пожатии. До сих пор у меня хранятся эти снимки. Сногсшибательная Джина - и я, нелепо склоненный над ее рукой...

Пасмурное, прохладное утро. Завтра выступать мне. Утром, умываясь, я сказал Сенаторову (Александр Сенаторов - чемпион СССР по классической борьбе 1939 года. В 1964 году - государственный тренер по борьбе):

- Скорей бы время! Ну всю душу выело!

Ласковые руки сильного человека сжали мне плечи: - Время нельзя торопить, Юра! Его никогда не повернешь! Умей принимать время...

- Положение локтей - основа правильного жима,- сказал Богдасаров, одеваясь утром. Он даже одеваться пришел ко мне. Спозаранку начинает настраивать меня, в упряжь ставит мои чувства. Пусть, мне легче. Есть на кого опереться. Пусть говорит...

Потом мы сидели с Кимом в парке и перебирали японские газеты. Прогнал нас ветер. И вот, нарастая, дует уже несколько часов... Слежу за собой. Вроде ровен, спокоен. Постылая игра в браваду...

Рама колотилась, дребезжала. Богдасаров прижал ее картоном и ехидно спросил: "Что не стучишь? Давай, милая!"

Картона и бумаги в моем номере много - журналы, книги... чемодан. Да-да, чемодан. Фибровый желтый чемодан с моими вещами стоит в углу комнаты. Если скажешь, что этот чемодан - первый приз за победу на чемпионате мира в Стокгольме, никто не поверит... А его можно проткнуть пальцем - ведь он из спрессованной бумажной массы...

Получил из Москвы от Аптекаря фотографию. Мое подольское выступление. Поставил фотографию сбоку на ночной столик. На фотографии - победа..

Побеждать, победить - значит прожить жизнь в соответствии со своими убеждениями.

Подлинная победа - незамутненная жизнь в любимом деле, независимость твоего дыхания и твоего дела, уверенность в себе и сохранение искренности. Без искренности человек - это все равно что солнце за дымкой...

Голованов выиграл! Вот и разгадка прикидкам Мартина: опытный атлет, трехкратный чемпион мира упустил победу, заездил себя прикидками. Сомневался, как новичок,- и прикидывался, загонял себя на большие веса, не верил в себя, горел.

А много ли людей умеет верить в себя?..

Пришел Вахонин. Откинулся на кровати:

- Опустошен до предела!

- Ну и здорово! - сказал я.- Мне бы так опустошиться!

Вахонин покрутил транзистор, он висел у него на плече, сказал:

- За хорошими людьми и мы хорошие.

Оживи, "железо"!..

Весной 1962 года в Леселидзе, как раз накануне нервного срыва, я познакомился с Дмитрием Дмитриевичем Жилкиным - тренером метателей: с нами на сборах были легкоатлеты и боксеры. Мы звали Жилкина Димычем. Мы-это я, Ким Буханцев и еще несколько парней из сборной по боксу. Впрочем, его, наверное, так звали многие.

Димыч - своеобразная личность, очень гордый, во всем самостоятельный, войной битый-перебитый, травленый-перетравленый. Он служил в диверсионно-десантных отрядах. О войне рассказывает скупо, но очень образно. Кроме всего прочего, талантливый самоучка-конструктор. Многие его радиоприборы были отмечены дипломами на всесоюзных выставках.

Было бы несправедливо сказать, что он любит спорт,- он его не любит, он его обожает. От спорта ему не надо благ - лишь бы существовала возможность тренировать ребят и самому тренироваться. Его ученики становились чемпионами страны.

В общем, он производит сильное впечатление,

О чем мы только не толковали в эти долгие ночные сидения до рассвета!..

И вот в такие сидения Димыч заговорит о чем-нибудь, а потом вдруг без всякой связи спросит: "Скажи, Юра, как ты его поднимаешь? Как ты умеешь делать "железо" живым? Скажи, открой секрет..."

От неожиданности не сразу соберешься с мыслями, да и как ответить на такой вопрос. Начну что-то объяснять. Он только мотнет головой: "Нет, не то, не то!..- И опять за свое: - Отчего у тебя "железо" живое?" И уставится: глаза крупные, серые, немигающие...

Оживи, "железо"!.. Завтра мне это нужно обязательно.

Даже вот эти записи вести сложно. Подглядывай за собой, а это взводит. Дремать - самое лучшее состояние.

Вот и все. Завтра мой черед.

Все было ради этого дня - все-все!

В пять утра проснулся и лежал с полчаса. Между домами с карканьем носились черные вороны. Потом задремал.

Утро непогожее - это я уловил, встав уже довольно поздно. Ровно шумел дождь. Что ж, дождался, выворачивайся силой - из твоих удовольствий...

Верю в победу. Подвел себя к старту неплохо, по законам высшей опытности: не болен, не потерял вес, кроме тех трех килограммов, что придержаны умышленно, отдохнул, не горел, все связки и мышцы здоровы. И еще до сих пор никому не проигрывал! Значит, не научен проигрывать.

- Дождь льет,- сказал Голованов,- к счастью. Пришел доктор:

- Жаботинский жалуется на руку. Я сделал все необходимое. Я думаю, что это такая травма, которая не должна мешать выступлению. Рука в порядке.

А я вспомнил Миронову. Конечно, перестраховывается, а вдруг сыпанется, тогда на руку можно будет все и свалить...

Говорю доктору:

- Я совершенно здоров.

Пришел корреспондент "Комсомольской правды" Базунов, полистал пачку телеграмм на моем столе, рассказал анекдот.

По дороге на завтрак слышал со всех сторон: "Ты будешь первый!" Я отмахивался и говорил: "Дождь льет на счастье не одному мне".

И потом я писал уже на программе соревнований:

"Перед отъездом посидели молча. У машины стоял Михаил Степанович (Михаил Степанович - работник Всесоюзного комитета по физической культуре и спорту ) : "Я тебя, дорогой, жду уже тридцать минут. Фронтовики суеверны... Вахонина и Голованова провожал - выиграли. Теперь тебя жду. Ты не улыбайся, это не психотерапия. Первый! Только первый!" Он обнял меня.

Дождь поливал нас.

В машине Воробьев сказал: "Люблю дождь".

...Только что вернулся со взвешивания. Мой вес - 136,4 кг. Отличный вес! Значит, не горел!.. Я копался в сумке, отбирая вещи, бинты. Сбоку говорил Воробьев:

"Не буду ждать окончания Игр - улечу послезавтра. Самому выступать легче. Из сил выбился за всех болеть. Столько волнений!.."".

Оживи, "железо"! Слышишь, оживи!..

Итак, победа за мной. Этот подход может мне дать еще один рекорд - третий мировой рекорд в этих соревнованиях. Что может быть почетней такой победы!.. Еще подход-и всему конец, вообще всему!!

Я натер подошвы ботинок канифолью, чтобы ноги стопорились в посыле. На ботинках красной краской выведены имена побежденных соперников: Эндерсон, Брэдфорд, Шемански, Эшмэн, Сид, Зирк, Губнер...

Штанга закручена замками. Не прикасаясь к грифу, я ощутил эту тяжесть, бесшумную в замках, отзывчивую на любое движение. Гриф упругий и на хороших подшипниках: удобно цеплять на грудь. "Элейко" - высшего класса гриф.

Я примеривался к грифу и воспроизводил в памяти движение. Проверял готовность мышц, взводил их командами, отрешался от всего, кроме надвигающегося усилия. Жар опалил, сушил. Не зал, а топка...

Я не выпускал из сознания самые важные стартовые правила: не согнуть руки в тяге, особенно при отрыве веса, а в посыле не клюнуть и подсед сделать короткий... Можно гордиться: выдрессировал себя.

Я еще не брал гриф. Выцеливал хват, ширину стартового положения ног, прикидывал положение плеч.

Нет, я не пускал в сознание мысль о том, какой будет тяжесть! Пусть это самый большой вес. Пусть его никто не брал. Пусть я тут первый...

Я отучил себя воспринимать все иные чувства, кроме рабочих.

Пора...

Мышцы подключались уверенно, без сбоев, и вес набирал скорость. Я стал необыкновенно твердым, когда вытянул его в точку подрыва,- в этот момент штанга весит намного больше, чем в покое. Все внутри сжалось в ком. И все напряжения были жгуче-горячими и каменно-твердыми.

Я сделал главное: зацепил вес на нужную высоту. Уход уже не представлял сложностей. Самое главное - не смалодушничать, подставить себя под вес, войти под него.

И я вошел! Я принял его на грудь мягко и точно. И встал я очень легко. Зал охнул - я это услышал.

Когда вес на груди и ты уже распрямился, нельзя долго стоять. Очень ограничен запас воздуха в легких, а дышать нельзя: разрушишь опору из мышц. Можно только перед самым посылом коротко захватить воздух ртом, совсем немного, чуть-чуть... И нельзя стоять - мышцы затекают. И вес нельзя перекладывать. Вес уже должен лечь на место, когда заканчиваешь выпрямление, в самый последний момент...

Выдрессировал себя...

В эти мгновения нельзя сомневаться, совсем нельзя, даже тень подобной мысли допускать нельзя. Любая мысль отзывается в мышцах и движениях. Необходимо подгонять себя уверенностью - тогда вес много легче. Я присел коротко, чтобы вес не осадил. И ударил гриф грудью, силой ног. Поймал его наверху, но чуть впереди и на едва согнутой левой руке.

Куцый посыл! Сомнения держали на поводке движения. Я незаметно для себя перестраховался. Все, что случилось с моими мышцами и суставами до этого - во Львове и на том, первом чемпионате страны, мозг помнил. Он по-своему оберегал меня, не пускал под тяжесть. Мышцы-антагонисты притормозили посыл. Гриф бился в руках. Осечка!

Я коротко шагнул вперед и попытался выпрямить руку. Она заюлила. Я поймал штангу и уже был под нею, но рука еще не вывела вес, не могла вывести. Я попытался темповым дожатием загнать штангу на место. Это не безвыходное состояние. В Стокгольме я установил рекорд в гораздо худшем положении. Тогда я просто шел за штангой и дожимал ее, почти такой же вес.

Штанга ломала меня. Мелькнула мысль: "Зачем? Ты уже первый! Медаль за тобой. Можешь установить рекорд после. Куда денется?.."

И эта мысль тотчас отозвалась в мышцах. Она сразу разрушила опору. Я увернулся из-под веса. И в самом деле, зачем рисковать, еще найдутся соревнования.

Как ни болела, а померла... сэр...

Глава 255.

И запись тут же, после выступления:

"Два зала: разминочный и для выступлений. Неумолчные жалобы Жаботинского. И у меня не меньше чувство отвращения к выступлению, но чтобы оно было у Жаботинского?! После-омертвение в неудаче с рывком; второй раз в жизни я оказался в таком положении, а сила - огромная.

Предложение Жаботинского перед последним упражнением (мы стояли за сценой): "Давай закончим выступление? Сделаем по одному подходу на 200 для зачета - и финиш!!"

Так ведут себя лишь те, кто сломлен. И я решил: соперник сдался, треснул.

"Нет,- сказал я,- я буду клепать все по плану. Это мое последнее выступление. Я уже накрыл два мировых рекорда. Может быть, удастся и этот, в толчке. Не хочешь - не работай, а меня не держи. Не пойдешь на другие веса -я пойду..."

В ответ на мои слова Жаботинский снизил начальный подход с 205 на 200 кг. Я принял это как отказ от борьбы, как смирение. Испекся Леня. Зачем бахвалился тогда...

И вот перед последней попыткой его внезапное появление - и неудача! Еще бы, он хотел срезать рекордный вес; он, который сломлен. Зачем он это делает, ведь он уже не верит в борьбу?..

И я за ним попытался зафиксировать рекорд, но тоже срезался. Все, больше попыток у меня нет. Все выстрелены. Были три - и все выстрелены, но это не имеет, значения: олимпийская медаль за мной, это факт.

И опять попытка Жаботинского - теперь уже последняя. Для меня - чистейшей воды авантюра.

Леня с рычанием сбросил плед. Я видел, как он переглянулся с Медведевым, как рванулся к лестнице - всего пять ступенек на сцену. Что-то в его жестах, поведении насторожило. Я с тревогой впился взглядом в штангу. Она у него на груди! Он встает! Штанга на вытянутых руках!!

И крик Медведева: "Он же олимпийский чемпион!!"

Я окаменел.

Я проиграл из-за недооценки соперника и, как следствие, потери воли к борьбе. Разговоры с соперником, которых я не допускал во всю мою спортивную жизнь,- его жалобы на усталость, а затем предложение отказаться от борьбы, удовольствоваться одним подходом в толчке, на начальном весе все и закончить - нарушили великий закон борьбы - закон предельной собранности, а если грубее, без вежливости: я нарушил закон ненависти, закон яростного неприятия соперника - ненависти спортивной, на мгновения борьбы.

Это я все сам устроил, своими руками. Мне показалось недостойным: в одной команде выступаем, а будем в разных раздевалках. И я решительно потребовал, чтобы мы были в одной раздевалке. Зачем кормить сплетнями газеты и всю околоспортивную шушеру?..

Впервые я сидел, лежал бок о бок с соперником. Я и не мог предположить, что мы будем говорить, да еще столько. Жаботинский жаловался на спорт, клял и говорил, что бросит, не будет выступать. Я только удивлялся:

ведь он еще и не хлебал большого спорта, откуда это? А после решил: я сломал его, борьба сломала, не выдержал напора ожидания, а теперь - борьбы. Все это расхолаживало. О каком неприятии могла идти речь, какой злости, ярости, о каком риске?..

Осталась всего-навсего необходимость выступать, а ярость и упорство стушевались...

А потом я прозевал перемены в сопернике, прозевал и расхолодился, а он собрался и совершил спортивный подвиг, свалив мировой рекорд. Мне показалось, не я окаменел, а все вокруг.

Все равно: надо уметь побеждать.

До конца бороться - и побеждать.

Господи, какая большая и сложная жизнь, а я мучаюсь честолюбием, ревностью. Да, да, я играл себя все эти годы, не был собой, предавал свою жизнь. Я страшился открыть себя, прятался за слова, отгородился целой системой слов. Обманная, фальшивая жизнь! Господи, как я позволил этой игрушечной жизни стать моей жизнью?!

Как легко и свободно, когда все это стаптываешь с себя! Нет прошлого - все достану, будущее - за мной.

И лишь через неделю в дневнике следующая запись, попытка изложить события более 'или менее упорядочение:

"Олимпийское выступление.

Условия для разминки плохие. Проходной двор, а не место разминки, даже стульев нет, а болтается кто угодно.

Писали, что зал переполнен, а я видел предостаточно пустых кресел.

Жим.

На моих глазах Шемански два раза ронял штангу перед судьями и лишь в третьем подходе изогнулся, задрожал, но выжал. Хоффман даже осунулся, а я почему-то припомнил наше столкновение в Будапеште. Вот и отвернулась фортуна, ребята. Несладко, а?.. Теперь поешьте того, моего хлеба...

Если слез моих хочешь, ты должен сначала

Плакать и сам...

Я в жиме чувствовал себя отменно. Однако излишне перестраховался в первой попытке. Сорвал вес одними руками, исключив начисто работу корпусом.

Жаботинский с весом 192,5 кг сел на ягодицы и, таким образом, сразу отстал. А я снова выжал вес, и снова голой силой. Сколько же я чувствовал в себе этой силы!

В третьей попытке я пошел на 197,5 кг - рекорд мира. Хлопок судьи лег в самый раз. Я сорвал вес и едва не потерял равновесие. Штанга так послушно пошла, что я выпер ее одними руками. И уже в темноте (кислородное голодание) завел штангу на место.

Все несчастье рывка - маленький начальный вес. Я выхватывал штангу, не успевая толком развернуться под ней и почувствовать, чтобы уравновесить. Я выкладывался на полную, а вес был слишком мал. Я мог вырвать его в стойку. И только в третьем подходе - это отчаяние, закованное в решимость, это и беспокойство, и омертвение чувств, и жестокий контроль чувств. Потом, в четвертой попытке, выхватил рекорд мира. От неуверенности и пережитого одна рука против правил чуть "сыграла", но судьи от обалдения ничего не заметили.

После рывка совершенное .спокойствие - Жаботинский был сломлен, и я уже знал, что выиграю... И еще эти разговоры Жаботинского! И я пошел кратчайшим путем к победе!!"

Глава 256.

В 1957 году на чемпионате Вооруженных Сил во Львове я, тогда молоденький лейтенант, повредил позвоночник. В посыле, побаиваясь рекордного веса, который захватил на грудь, я вытолкнул штангу неточно. Эта неточность - один из подсознательных приемов страховки. Я не нагружал полностью спину, не замыкал суставы и мог в любой момент уйти от веса.

Когда штанга вышла на прямые руки, я неожиданно почувствовал, что она весит сущие пустяки. Вес мой! Должен быть моим! Я сунулся под него, но штанга валилась вперед. Я рывками продвигался за ней, стараясь поймать центр тяжести. И вдруг почувствовал, как мягка спина, потерявшая опору в беготне по помосту. А боль!!

Штанга ломала меня, а я медлил. Я рассчитывал утихомирить ее. И лишь когда оцепенел от боли и желто, тягуче поплыл свет в глазах, а рот свела судорога, я выскользнул из-под веса. Я опоздал, но могло быть хуже...

С тех пор я потерял уверенный посыл. Все рекорды я устанавливал при изрядном запасе. В 1958 году я впервые участвовал в чемпионате страны. И снова сошелся с рекордом в последнем толчковом движении. На этот раз "железо" наказало меня при уходе в "низкий сед".

Сидя на корточках с весом на груди, я слышал, как раздавливается хрящ в коленном суставе, и еще так громко трещат связки! Мне казалось, треск слышат все.

Однако снова, как и тогда во Львове, не бросил штангу. Взять рекорд! Зал стонал, топал, радуясь рекорду. И я, дурень, полез с весом вверх. Взять этот вес, удержать! Еще чуть-чуть! Взять!..

Я слышал, как хруст . разъедает коленный сустав. Я выпрямился с весом, но послать с груди уже не мог.

Утром массивный гипс украсил мою ногу от паха до лодыжки.

После этих травм, по мнению многих, мне уже не было места в испытаниях большой игры. Знаменитый старый атлет съязвил: "Мальчик сразу из ясель пошел на покой..."

Но я стал приучать себя к "железу": всему учиться заново, создавать свой стиль работы в темповых движениях, особенно при взятии веса на грудь. Меня ждал тот еще "покой"...

Однако метки той боли от позвоночника зафиксировались в памяти - и это прорвалось наружу! Стоило чуть ослабить контроль, расслабиться - и прорвалось! Лишь на мгновение я сам перестал быть "железом"! Я отпустил ярость, уже тешился медалью, не сражался, а играл...

Глава 257.

Потрясение дало себя знать после, ночью. Уже в номере, расшнуровывая штангетки, я вдруг увидел их. Вдруг как-то отчетливо увидел свои старые штангетки!

Неужели все?! Я не увижу зал, зарево огней?! Все, теперь уже все! Я шагнул к окну и швырнул серебряную олимпийскую медаль в окно. Что за глумливая награда? За все годы в ярости поиска, преодолении, жестокостях борьбы и беспощадности к себе - вот это, серебряный кружок на пестренькой ленточке?! Я отрекался от этой награды, не признавал ее.

Ночь эту отчетливо помню до сих пор. Одиночество этой ночи. Черную, хлюпающую мглу за окнами.

Та ночь после поражения...

Я казался себе смешным. Как же, в одиночку выстроить всю огромность силы, выгнуть напрямую все пути к силе - и подавиться ею!

Я отрицал усталость, как слабость духа. Я наделял силу, тренировки смыслом одушевленности. Я выдумывал, выдумывал... Слишком всерьез принял я эту игру в силу. Ведь для всех она лишь забава, приятные часы у телевизора или за спортивной газетой. Меня дергали за шнуры самолюбия - и я кривлялся в потугах рекордов...

Нет, успех в жиме не расхолодил меня - это автор отчета в "Советском спорте" нафантазировал. Не мог расхолодить. Я был горд рекордом. Рекорд в зачетных попытках - это истинно драгоценные килограммы. Я их добыл. И пошел в рывке на вес Жаботинского - мне нужна была рекордная сумма троеборья. Только через рекордный рывок я мог ее достать. А "засох" в рывке. Со всей своей дрессированной силой, самой большой силой не сумел распутать движения. И понятно: сорвался в упражнении, которое лишь кое-как освоил. Нужны годы, чтобы затвердить его. Подвел навык, автоматизм.

В мощном возбуждении навык дал осечку. В этом возбуждении все решает автоматизм движений, степень заученности. Тогда думаешь не о движении, а о победе, то есть силе. И мышцы сами выхлестывают на нужной силе. А как они выхлестывают - не помнишь, не знаешь: это все на заученности. И чем устойчивее навык, тем прочнее схождение всех рычагов, натяжений, режимов работы мышц.

Меня обыграли в рывке - я обязан отвечать силой. Не мог не ответить. Ведь я доказывал силу. Ведь вся эта игра и существует лишь для доказательства силы. Если не это, позволительно спросить: что взамен?.. И потом, любой твой успех - это удар для соперника, а такой, как мировой рекорд, даже не удар, а подрыв его веры и воли. Это я тоже учитывал.

Упреки обрушились и на моего тренера. Нелепые упреки, упреки от незнания сущности дела. Да и как упрекать кого-либо из нас, не зная характера наших отношений, не зная задач, которые мы поставили для решения в тот вечер?

Какие подходы делать - решал я. В данном случае тренер являлся надежным помощником, но последнее слово было моим. Я же прорывался к рекордной сумме, если не 600 кг, то предельно к ней близкой.

Я доказывал силу, а не торговал силой, не выгадывал силой. В эти часы никто не был властен надо мной. Отдав первые подходы для зачета команде, я сразу шел в бросок - встать на заветные килограммы. И утверждал принципы силы, порядок ее выражения.

Отбить у соперника охоту к борьбе, подавить его волю - вот что такое тактика высоких результатов. И я на нее очень рассчитывал.

Сердцем принимаю ответ Михаила Голицына Петру Первому. Приступом Нотебурга - крепостицы небольшой, но толково обороняемой - руководил сам царь Петр. Против ожидания, быстрого успеха не последовало, крепостица огрызалась пребольно. Петр приказал снять осаду. Приказ передали командиру отряда семеновцев подполковнику Голицыну. Подполковник руководил штурмом не из штабной землянки. На крепостном валу услышал повеление государя. В гневе, боевом запале отрезал посыльному офицеру: "Передайте царю, что сейчас я во власти не Петра, а бога!" И повел семеновцев в атаку...

Я не Михаил Голицын, а зал "Шибюйя" - не Нотебург, но владела мной решимость сражаться - не прикидывать, выгадывая.

Да и в самом деле, кто мы, если наши поступки, слова - лишь рассудок?.. Иначе поступить я не мог. Иначе - от торговли силой. Ведь была сила, много силы - и я вводил ее в поединок. И потом, как уступить в противоборстве, когда ты сильнее, привел себя к этой силе, жил ради нее, ради этих часов? Не ответить на вызов силой?!

В 1960-1962 годах я мог презреть вызовы Эндерсона, тренироваться спокойно. Я был слишком далек от соперников по любительскому спорту. И не бывать бы тогда критическому сближению результатов на чемпионате в Будапеште с Шемански. Без утомления, на свежей силе от зимних и летних тренировок я бы выиграл шутя. У меня все равно было преимущество. Правда, не такое, которое я тогда закладывал в мышцы... А тогда, затравленный экспериментальными тренировками, доведенный ими до нервного истощения, я едва наскреб силу для отражения натиска Норба. Но не мог же я увильнуть от вызова Эндерсона, отдать тренировки пережевыванию упражнений и делать вид, что нет Эндерсона. Какой же я атлет, если посвящаю жизнь силе и меня срамят силой, а я молчу, ухожу от ответа?..

Жаботинский проиграл мне в жиме. В раздевалке он мне говорил, что тоже устал от спорта и бросит его. Накануне он всем говорил, что будет первым, а сейчас отказывался даже от спорта. Значит, борьба смяла его - так я понял.

"Давай кончим! Ни ты, ни я не сделаем больше ни одного подхода!" - предложение Жаботинского. Мы стояли перед проходом на сцену. Оба разогрелись для последнего упражнения. Я сказал: "Нет!"

"Как хочешь",- и Жаботинский велел перезаявить свой первый подход на меньший. Для меня это было доказательством отказа соперника сражаться. Ведь в борьбе всегда завышаешь первый подход. Тут и задача тренера - не позволить зарваться: не дай бог "баранка"!

Соперник предложил больше не выступать. Соперник снизил подход. Мне стало ясно, что он сломлен, или, как. говорят атлеты, накормлен "железом". Мне было ясно, что мои рекорды в жиме и рывке оглушили его. И я сбросил его со счетов.

Я почувствовал свободу. Теперь я один. Все подходы будет определять только целесообразность рекорда, точнее - наката на этот рекорд... Я спокойно назвал тренеру цифры двух оставшихся подходов. Я мог бы установить другой промежуточный вес и обезопасить себя наверняка. Тот промежуточный вес я уже брал не один раз и зафиксировал бы уверенно. Тогда Жаботинский вообще не мог угрожать мне. Но в том-то и дело, что я уже не считал его соперником. Все факты выстраивались один к одному, и вывод следовал вполне определенный: Жаботинский из борьбы выбыл, фактически признал свое поражение, ведь натиск я начал еще в Подольске.

Я назвал цифры подходов, думая лишь о рекорде. Подчинил соревнования интересам рекорда - притирке промежуточным весом к рекордному, наивыгоднейшей разнице между промежуточным весом и рекордным. Рекордный вес не должен ошеломлять тяжестью. Я как бы накатывался на него через оптимальные весовые промежутки.

И забыл о Жаботинском, для меня он уже закончил выступления.

Ведь еще кроме этих слов было много других. И все от настроения свернуть поединок, жалобы на усталость. Не мои слова. Но они тоже работали. Я ими проникся. Жаботинский до поединка вел себя так, словно моя участь решена. Это задевало. Я весь подбирался к схватке, настраивал себя на беспощадность. И вдруг - в жиме у меня мировой рекорд. Можно понять Жаботинского: рекорд в зачетной попытке! И ведь даже при срыве в рывке я остался впереди, а толчковое упражнение - из моих самое могучее. Надежд на победу у него почти нет - я так раскручивал его слова и поведение.

Ведь в памяти чемпионаты - и какие! В Будапеште Жаботинский вдруг отказался выступать, сославшись на больную кисть. А Стокгольм?.. Игра против своего вопреки обязательствам, совершенно ошеломляющий натиск заодно с американцами... Здесь все эти спектакли у Зои Сергеевны Мироновой... Для Жаботинского не столь унизительным явилось бы поражение. При обоюдном согласии все выходило вполне сносно: у Власова - успех в жиме, но неудача в рывке (конечно, относительная, ведь я установил рекорд мира), и все же у него, Жаботинского,- определенное возмещение: пять килограммов отыграны в рывке, а в толчковом упражнении мы мирно расстаемся на заурядных весах. Все это само собой подсказывало сознание, точнее, навязывалось сознанию фактами...

Я уже сражался не с соперником, а со штангой - это принципиальная разница. Это искажение закона борьбы. Не та ярость, не та мобилизация, не та решимость и цепкость. Для меня это уже была не борьба, а всего лишний рекорд. Медаль для меня уже отчеканена... в золоте! Ведь соперник предложил мировую...

Я нарушил великий закон борьбы - закон собранности. Для меня он имел всегда первостепенное значение. На этом чувстве я выиграл когда-то в Горьком, потом в Будапеште, Стокгольме... Да всегда я проникался жгучим неприятием соперника, оно закладывалось в мышцы и волю.

Я был очень удивлен, когда Жаботинский вдруг вызвался на 217,5 кг. Но эта его первая никудышная попытка - 217,5 кг даже не приподнялись выше колен. Обычно под вес все же пытаются прорваться - это от ярости борьбы, серьезности намерений, не от блефа. А мне соперник еще раз показал несостоятельность. Полная потеря себя в усилии.

Это была столь впечатляющая демонстрация бессилия, что меня сразу бросились поздравлять с золотой медалью. Для всех я уже был победителем.

Для меня 217,5 кг-мировой рекорд, и только! Победа уже за плечами. Я лишь должен освоить новый рекорд. И я пошел спокойно, деловито, ничто не угрожало мне, а когда штанга неточно пошла в посыле с груди, я и упираться не стал.

Я этот рекорд увидел в завтра. Все равно надо собирать заветную сумму. Здесь не сложилась - будет завтра.

Зачетных попыток всего три, мои - исчерпаны.

У Жаботинского же - еще одна. И он с блеском ее исполнил. Я беспомощно глазел. Но уже никто меня не вызовет: все попытки использованы. Я всего лишь зритель.

Робости и зависимости от штанги не было и в помине. Я владел собой надежно. Однако все получилось совсем не так, как мы это задумали с тренером. Выступление было замешано на противоречивых установках. И свое понимание событий внесла стихия, то есть темперамент (азарт, страсть). Штанга подчинялась моей воле, но я уже не был рабом расчета, свое место заняли страсть и азарт. И я увлеченно, самозабвенно побеждал, чтобы... проиграть...

Глава 258.

Сколько же раз я возвращался в памяти к этому выступлению, особенно к последней попытке в толчке! В ней отсутствовала воля сопротивления. Я нарушил закон собранности - и поплатился...

Вес я брал на грудь с запасом, вставал легко. Ведь на тренировках гонял себя в приседаниях с весом 275 кг на плечах.

И посыл с груди этих рекордных 217,5 почти удался. Вес чуть-чуть не добрал до распрямления рук. Я уже прилаживался его дожать в темпе. Но мысль о том, что это всего лишь рекорд, совсем иначе заставила себя вести. Она уже сидела приказом в мышцах. Я был уже в чемпионах. И без этой третьей попытки выходил на первое место. И не стал бороться с весом.

"Ерунда! - решил я.- Все равно уже два мировых рекорда сегодня мои - в жиме и рывке! И я чемпион! Все сбылось! Конец!"

И не знал, что через несколько минут проиграю.

Я уходил с помоста, опустошенный борьбой, немного раздосадованный, но, в общем, довольный. Я сумел вложить наработанную силу в подходы. В рывке, правда, сорвался и "засох" на первом подходе, но все поставил на свои места, когда четвертой незачетной попыткой установил мировой рекорд. Если бы тот вес оказался зачетным!

Навстречу поднимался Жаботинский. А потом случилось то, чего я не ожидал. Он превосходно взял вес, который сразу вывел его на первое место. Откуда эта перемена? Откуда этот взрыв силы? Ведь он сломлен, он не способен к борьбе, он практически выбыл из борьбы! Что случилось? Как это могло случиться?! Как я проглядел эту перемену?! Как это стало вообще возможно?!

У меня не было подходов для ответа...

Господи, сколько же я об этом думал!

Первые шесть мест после соревнований атлетов тяжелого веса распределились: Л. Жаботинский (СССР) - 572,5 кг (187,5+167,5+217,5), Ю. Власов (СССР)- 570 (197,5+162,5+210), Н. Шемански (США) - 537,5 (180+165+192,5), Г. Губнер (США) - 512,5 (175+150+187,5), К. Эчер (Венгрия) - 507,5 (175+ 147,5+185), М. Ибрагим (Египет) - 495 (162.5+145+ 187,5); и командные: СССР-43 очка, Польша- 25 очков, Япония - 22 очка, США - 20, Венгрия - 18,ЧССР - 9.

Если не считать атлетов довоенного времени, когда сборная не участвовала в чемпионатах мира и официальных международных турнирах, кроме рабочих и профсоюзных встреч, я оказался во втором поколении советских атлетов. Первые сражались за утверждение нашей тяжелой атлетики в мировом спорте. Поражения от американцев и отчасти египтян следовали одно за другим. И все-таки это поколение прорвалось к победам. Мы учились у этих атлетов, гордились даже обычным знакомством. Они попали под удары самых сильных и все же заставили их уступить золотые медали чемпионов. Поколение победителей: Григорий Новак, Иван Удодов, Рафаэль Чимишкян, Николай Саксонов, Трофим Ломакин, Аркадий Воробьев. Их опыт помог понять тренировки. От них сборная второго поколения впитала дух победы, дерзости поединков, страстного упорства в столкновении со всеми королями помоста. Для нас это - легендарные имена. Без практики международных встреч, в условиях тренировки, которые ныне кажутся жалкими, они врубились в толщу мировых рекордов и чемпионатов - и вырубили победы, рекорды и самое понятие "советская школа тяжелой атлетики".

Мы, атлеты второго поколения, уже приручили победы. Командой мы не проигрывали чемпионатов мира.

Время чистой и благородной силы.

Все препараты, искусственно взращивающие силу, были получены во второй половине 60-х годов, когда мы уже ушли с помоста.

Эти так называемые восстановители силы исказили облик мирового спорта.

Сделан подлог: на препаратах поднят потолок рекордов, а историки спорта, журналисты продолжают сравнивать результаты - результаты атлетов, по существу, разных эпох. Да, был осуществлен подлог, нечестность дала дополнительную, и значительную, силу. Невозможно, недопустимо и в высшей степени несправедливо не замечать это и продолжать сравнивать силу от чести, мужества тренировок с силой, взращиваемой и взращенной на препаратах и разного рода восстановителях.

Настоящую силу побед учили нас добывать тренеры Я. Ю. Спарре, Я. Г. Куценко, Н. И. Шатов, А. И. Божко, Л. Б. Механик, Д. П. Поляков, С. П. Богдасаров.

Богатое прошлое всего русского силового спорта явилось благодатной основой, без которой немыслимы были бы все последующие успехи. Великие имена атлетов прошлого, их подвиги одаряли любовью к "железной игре" - за честь своей страны и во славу спорта!

Славные традиции русской силы. Ее воплощали девизы первых русских атлетических журналов:

"Каждый человек может и должен быть сильным" ("Геркулес").

"Двигайтесь и тренируйтесь, ибо в движении - жизнь, в застое-смерть" ("Сила и здоровье").

Нет и не могло быть нас без страсти к силе наших предков, без почитания силы. Я весь из этих чувств, только вносил свое отношение к силе: очищать ее от слепоты.

Сила - это и поэзия, и разум.

Я стремился к единству формы и содержания. Человека не должна унижать физическая немощь. И в то же время человек не смеет отрывать идеалы от практики жизни. Сила, тренировки, поединки закаляют для жизненной борьбы вообще. Звон слов должен быть и металлом дела. Все, что человек делает, должно в итоге воплощаться в утверждение принципов справедливости.

Владение телом, упоительность движения награждают высоким наслаждением. Наслаждения такого рода воодушевляют, защищают мысль, оплодотворяют волю и мысль свежестью, чистотой и здоровьем.

Жизнь - не только борьба за коллективное начало, но и борьба за широту, глубину и яркость человеческого "я". Эта борьба множественна. И большой спорт - игра с очень серьезным смыслом. Именно из этой множественности борьбы возникло общественное явление - большой спорт, и разные формы его, и разные взгляды на него.

Глава 259.

Вена... Никогда после я не имел возможности столь выразительно слышать... время.

Город в ту пору - начало 60-х годов - хоть и столичный, по укладу был провинциальным.

Вечерняя мгла затушевывала городскую четкость, смывая все в единую черную массу. Глохли, избывая, шумы. Уже после восьми часов в узких окраинных улицах даже обычные голоса разносились до неприличия громко. Покой, дымка, какая-то мечтательность в теряющих четкость предметах... словом, то состояние, когда взгляд нередко устремляется внутрь себя.

Если посидеть спокойно, вот так отдаваясь течению мыслей, то можно было послушать, как падают каштаны. Они срывались резко и неожиданно среди безмятежной тишины и неподвижности вечера.

После психоза переполненного зала, выворачивающих усилий в доказательствах своего превосходства, бешеных бросков за золотой медалью и всей лихорадки страстей от этого мира сгущающейся тишины веяло мудростью и достоинством. Нелепыми и какими-то кривыми, ненастоящими казались те забавы на подиуме чемпионата мира.

Я забывался, уходя в видение будущей жизни - жизни без забав на потеху публике, без боли растравленного самолюбия, насилия над своей волей и истинным назначением. А кругом, в парке, маленьких дворовых и ресторанных садиках, срываясь, постукивали каштаны. Возникало ощущение, будто в землю не каштаны ударяются, а ведет свой счет... время. Отмеряет дни, часы, мгновения... и все в невозвратности.

Это поражало - я засиживался до ночной темени. И в ней по-прежнему продолжали выбивать свой ритм каштаны: уже и не каштаны, конечно, а воплощение самого времени...

Я приходил послушать их в свободные вечера, а они почти все были у меня свободными. Перед соревнованиями копишь силу, а это значит, во всяком случае для меня, постараться быть одному, избегать напряжения в разговорах и утомления от движений. В общем, скамейка ждала меня каждый вечер, и после посиделок с Громовым я приходил к ней - и сразу ослабевала хватка забот и тревог...

То ощущение ухода жизни было настолько явственным, что удержалось в памяти прочнее, чем сам мировой чемпионат, краски которого изрядно выцвели, пообтерлись, а то и вовсе исчезли, хотя там, на помосте, происходила довольно суровая проба на прочность, вроде бы должна была врубиться в память навечно.

Минули двадцать шесть лет. Эти строки пишу вдогонку давным-давно законченной рукописи (в который уже раз!) в октябре 1987 года. А главным в памяти оказапись именно те вечера - не победа, не опьянение рекордом, а плавный ход тех вечеров с "каштанным боем времени" - четкие, прерывистые звуки. То глуше - удар в землю, то звонче - удар в стол или скамейку, то шелестяще-живой - удар в палую листву, то зависание тишины...

Вот так, по-своему запечатлелся в памяти и Токио - вместе с горечью поражения, но куда несравненно ярче: ветер за окном, погромыхивание рам, тягуче-немощные дожди, тепловатый, маслянистый, влажный воздух - и плита бесконечной усталости, нет, не физической...

Лечь бы - и не шевелиться.

Пожалуй, это совершенная правда: старость-прежде всего величайшая в мире .усталость. Да, мне было далековато до старости, я был в зените молодости, но, забегая вперед, вдруг осязаемо четко смог представить, что такое старость.

Лечь бы - и не шевелиться.

В той усталости скорее всего и хоронилась неизбежность поражения, если не в Токио, то в самом близком будущем. Ведь для меня, в глубине души, не нужны были никакие доказательства (они не захватывали меня, были чужды) моего превосходства. Да и смысл всей той натуги (и прошлой, и будущей) - обезьяний, от ограниченности, когда чувства вместо прямого роста идут вкось, на изгиб. Что-то ползучее, фальшивое придают им доказательства твоего превосходства над всеми и каждым...

Ничего не надо, только лечь - и не шевелиться. Вот и все, что припасла Великая гонка... Там, за горизонтом...

Это может сойти за выдумку, преднамеренность, но я тосковал об одиночестве, о полной достоинства жизни - без чужих слов, выпрямлений по чужой правде, ковыряний в тебе и твоем сокровенном, чужого надсадного любопытства, гадкого прикладывания чужих мерок души к твоей и липкого, гнусного измельчания в сваре чувств...

Борьба...

Первый... Золотой... Заткни... Задави... Выстой... Лучший... Непобедимый...

Я почти бежал навстречу одиночеству. И когда оно сомкнулось - не пожалел. Это был чистый воздух, не отравленный ничьей скверной.

Все удары сердце выбивало громко, отчетливо.

Я смывал мерзостный грим, учился настоящим словам.

Оглядывался: где же молодость? Я не видел ее, не жил совсем - ведь лишь горячка, один вибрирующий раскаленный нерв, задых и черная пелена в глазах,- а нет этих двенадцати лет, нет...

Я и не заметил этих лет - с юности и до тридцати... Все выжег азарт поединков, запластовал жир грима и завалили вороха, груды фальшивых или ненужных слов и отравленных желаний. И в память-тяжесть надорванности и... неуважение к себе.

Важен не успех перед людьми, не то, что выдается за ценности (и ты сжигаешь ради этих ценностей жизнь), а твой суд над собой и перед самим собой.

Нет ничего унизительней, чем жизнь единственно ради насыщения честолюбия, ради доказательств своей исключительности, превосходства - пусть даже просто значительности. Это прежде всего оскорбляет... тебя оскорбляет. И всякое нарушение естественности чувств - уже разлад с собой и кружная дорога в жизни, часто - как петля...

Нет ничего целительней, зато и трудней, чем подавление своего второго "я", которое непрерывно заявляет о себе, доказывает свое исключительное право быть тобой и требует неустанных усилий и доказательств для своего утверждения. Это "я" ненасытно и самоистребляюще по своей природе. В нем источник самоотравления.

Будь проклят этот второй человек в тебе - человек тоже с твоим именем! Но отказ от этого второго человека, подавление его в себе и есть то, без чего жизнь со временем становится тягостью, страданием, одной выгодой и подлостью. Именно в этой нехватке чистого воздуха человек предает себя, ранит себя и других, отныне и во веки веков считая только себя правым.

Весь этот большой спорт (явление, рожденное в значительной мере искусственно) оказался для меня (не распространяю свое мнение на других) купанием в нездоровых страстях. Впрочем, большой ли спорт виноват?.. В любом случае эти доказательств своего превосходства-от суженности жизни. Сам мир этих доказательств - в смраде, низменных побуждениях и потрафлениях инстинктам. И не хочешь, а тебя затаскивают в грязь. Слишком много животного будит эта жизнь, слишком близко пролегает она к животному.

В истинной жизни - жизни согласно природе и внутреннему смыслу - никогда не надо доказывать это "я", надо жить. Ты и есть доказательство всего.

Что до силы... она была и будет доказательством лишь для рабов по натуре, ибо только раба по натуре убедит и смирит сила. Это мое самое главное, стержневое убеждение.

С этим чувством я жил в спорте. Оно не сразу стало таким осознанным. Но уходил я с глубоким отвращением к прошлой жизни, с презрением к ее лживым божествам, с верой в первородство души и жизни по естественности чувств, святости человека.

В человеке два начала: духовное и животное. Отсюда двойственность его природы и, стало быть, все противоречия. Одно тянет в одну жизнь, проявляет себя больше; другое на время уступает... Случается, животное начало и руководит всей жизнью...

Все это старо, давно известно, но знание не делает тебя другим, не вносит мир в твою душу. Страсти и рассудок в непрерывном несогласии и борьбе. И так сложно прийти к миру в себе. Только чрезмерная усталость или громадная боль вдруг создает желанный покой - не покой, конечно, а видимость покоя...

Что до спорта... существует любовь, страсть - они выше благоразумия, расчетливости, выгод, инстинктов и болезненного, нарывного "я". Это великое, огненное и созидательное чувство. И я верю, что оно, и только оно, в основе всех подлинно великих свершений в спорте.

И еще о спорте, который называют большим.

Летом 1963 года я выступал на партийном собрании Центрального спортивного клуба армии и предложил всем ведущим спортсменам армии (и страны) обратиться в ЦК партии. Смысл обращения: тот спорт, которым мы занимаемся, не имеет ничего общего с любительским, тем более массовым, более того, он обирает массовый спорт... С другой стороны, так называемый большой спорт - откровенно профессиональный, беспощадный по своей сущности. И вывод: большой спорт в таком виде не нужен стране, его следует ликвидировать...

Это предложение вызвало негодование почти всех армейских спортсменов-коммунистов. Меня обвинили в том, что я разоружаю нашу идеологию перед буржуазной. Дело приняло такой оборот, что встал вопрос об исключении меня из партии. Доложили обо всем Н. С. Хрущеву, но он одобрил мою принципиальность, и это приостановило дальнейший разворот событий.

Потом я выступил точно с таким же предложением в ЦК ВЛКСМ. Мое выступление было третьим или четвертым - после него совещание сразу же закрыли... Я продолжал в интервью, рассказах высказывать сходные мысли и заработал ярлык человека, "враждебного нашему делу".

Мне заткнули рот - почти на двадцать лет...

Глава 260.

"Два самых сильных человека России - Хрущев и Власов пали почти в один день",- напишет японская газета. Именно тогда консервативная бюрократия лишила власти Хрущева.

"После поражения непобедимый Власов заявляет об отказе от дальнейших соревнований... 18 октября в 19 часов 45 минут (по японскому времени) окончилась безраздельная гегемония Власова. Когда оркестр готовился исполнить советский гимн, побежденный, такой спокойный, словно он был зрителем, поведал нам: "Это последний раз. Я не могу перенести того, чтобы быть вторым. Я хочу быть первым, только первым!""

Я слышал много отзывов об этом поединке. Мне приписывали слова, которые я не говорил; чувства, о которых знать, естественно, мог лишь я, и намерения, которые были вовсе мне чужды, но эти слова репортеру "Экип" я сказал. Когда я их прочитал, мне показалось сначала, что это - ложь. Но потом я все вспомнил...

Я стоял в коридоре. Еще не мог опомниться, когда меня начали фотографировать со всех сторон и засыпать вздорными, порой унизительными вопросами.

- Это организованный загон? - особенно настойчиво спрашивал через переводчика какой-то человек.

Я глянул: на пиджаке значок представителя прессы.

- Против вас сыграли свои, да? Это загон, да? - продолжал выкрикивать он.

Я только махнул рукой. Так хотелось сказать: "Отстаньте!"

Всем хотелось знать, какой я после поражения. Такое липкое, настойчивое любопытство!.. А там, в другом конце коридора, толпа окружила Жаботинского. Со мной почти никого, кроме нескольких журналистов. Им важно сделать материал похлеще, мне - любой ценой не выдать своего настроения. И тогда я произнес эти слова. Рэнэ Моизэ спрашивал на правах старого знакомого, и я ответил. Я подчинился первым чувствам, но только с одним желанием - не быть жалким, не показаться сломленным, побежденным. Я не верил, что есть в жизни такая сила, которая способна сломить меня. Убить- да, но сломить, приручить - нет, это исключено... Никто не заставит меня просить пощады - я в это верил, потому что это - моя суть. Сделать меня другим - значит убить меня. Я не могу иметь другое лицо, голос - это невозможно. Многому научила меня жизнь, но не отказу от себя и своих убеждений...

Какое-то время я не уходил. Нельзя дать и этот шанс журналистам. Завтра же все спортивные газеты напишут, будто я спасался бегством. Я улыбался и отвечал по возможности обстоятельно. Впрочем, улыбка была естественная. Все внутри окаменело, и мне, как это неправдоподобным ни покажется, очень многое представилось уже вздором, базарным и ненастоящим.

Я не стал дожидаться окончания Олимпийских игр и через день улетел в Москву.

Раз эта жизнь оборвалась - скорее начать новую. Прикидывал: когда у меня отнимут стипендию? Литературные заработки ничтожны. Как ни натягивал, а жить не на что. И все равно - надо начинать. Пора.

Глава 261.

Разве это книга о спорте - тренировках, поединках, рекордах, славе и обманах славы и славой?..

Это книга о людях и жизни. Люди строили что-то новое в жизни. Это новое не давалось и наказывало их. А люди не уступали, хотя и пригибались под поражениями и страданиями.

Это была обычная и необычная жизнь - маленький скол ее со своим характерным строем борьбы. Люди назвали этот ее скол Спортом, но это была все та же жизнь, точнее, было от одной необъятной жизни всех.

Особенность этой жизни, называемой Спортом, в том, что она развивается, главным образом, на виду у всех, и она очень короткая, гораздо короче той, что мы называем обычной, то есть жизнью всех.

Нет, это не воспоминания о Спорте, это как книга-исповедь о надеждах, вере, крушении надежд... и негасимом огне веры.

Глава 262.

Я был действительно в хорошей форме. Мозоли на руках сошли лишь через год...

Справедливость силы, святость побед, поиск силы - слова, слова... Я дал обещание больше не быть атлетом, не смотреть поединки, забыть свое прошлое. В том прошлом я казался себе выдуманным, больным манекеном сверхчеловека (если только манекен может болеть).

Святость силы, справедливость силы, благодарность силы... Я не читал ничего о соревнованиях. Недоразумением и глупостью считал ту жизнь. Потерянные годы... Гладиаторство...

Догнать время! Взять это время! Вернуть его исступленной работой! Снова найти себя! Утопить в работе память прошлого, излечиться от прошлого, отречься от прошлого. Найти себя. Опрокинуть пошлую истину той единственности в "железе". Живет, борется, страдает другая жизнь - огромная жизнь. В ней тонут все прочие ограниченные смыслы. Служить этому общему смыслу.

Уйди так далеко в себя мечтой упорной,

Чтоб настоящее развеялось, как пыль...

...Как опасна похвала писателю. Как важно сохранить в себе свой голос. Как легко сбиться с него. Премия, слава - западня для писателя. Тогда он уже не художник. Угодить, удержаться на гребне - эти заботы все больше и больше захватывают его воображение, направляя творчество к профанации. Угодливость заменяет ему основные качества и открывает дорогу.

Я не верю в то, что люди называют любовью.

Любовь дает человеку слишком высокую энергию жизни - ответственность и натянутость в каждом мгновении ее слишком категоричны.

Я верю в дружбу - она тот ровный, верный огонь, который надежно и преданно обогревает нас. С годами чувства в дружбе приобретают совершенно иной характер. В них появляется столько нежности, пластичной мягкости, сбережения женщины-друга, столько тактичности, столько радости, что это, надо полагать, и есть та самая любовь. Возможно, такая дружба неизбежно переходит в любовь.

Но это уже не та любовь, которую мы знаем. Это чувство гораздо более высокого порядка. Его можно назвать любовью-дружбой, но мотив дружбы всегда звучит мощно и властно. И это делает любовь немеркнущей, невозможной и неспособной к разрушению. Есть нечто большее, чем физическая близость и страсть,- нужность друг другу, духовное родство, величайшее понимание друг друга с неизменным следствием этого - терпимостью.

Там, где настоящая дружба, любовь никогда не гаснет.

Мне представляется величайшим даром судьбы для мужчины и женщины эта любовь-дружба.

Она неспособна к измене, непорядочности - это не из ее природы. Она обычно обрывается только смертью, одной лишь смертью - и ничем больше... А как часто у людей на вопрос: "Он любит ее?"- я слышал в ответ:

"Конечно, жалеет..." Тоже любовь.

Глава 263.

В Хабаровске я оставил ТУ-114 с олимпийской делегацией из-за мозгового спазма.. Самолет ушел по графику, меня не стали ждать. А мне куда? Слабость, порой рвота с кровью, и земля норовит сбить с ног... Только бы не свалиться.

В Хабаровске уже поздняя осень, морозит. На мне нейлоновый плащ, летний костюм. Распаковал сумку, надел шерстяной костюм с нашитыми белыми буквами "СССР" - и на скамейку, отлеживаться. День к вечеру. Чужой город. Какой-то человек углядел под плащом буквы, притащил очень крепкий чай в кружке. Не чай, а чи-фир. Полегчало, смог подняться, уйти в сторонку, где никого нет. Стыд не позволяет быть слабым на виду у людей. А тот человек не бросает, помогает: то сумку возьмет, то подопрет - уж очень мутит меня. Я только поглядываю на него с благодарностью. Он маленький, до подбородка мне. Наконец нашел скамейку в стороне от здания аэропорта, здесь ряды высоких тополей и никого из людей. Ветер с поземкой, леденящий. Я лег на скамейку. Человек достал старое тонкое одеяло - вроде солдатского, накрыл меня, сел рядом. Он невзрачен, плохо брит, в руках не рюкзак, а скорее котомка - уже очень заношена... Я подумал о тех многих десятках людей и Воробьеве, которых унес ТУ-114. Скоро прилетят в Москву, дома у меня будут волноваться...

Кружка чая...

И я забылся на час. Человек не оставил, стерег меня...

Если бы я сейчас мог его встретить! Пусть удача и здоровье не обойдут его!..

А раскис я тогда основательно. Даже в забытье мутило и все не хватало воздуха.

Очнулся. Человек спрашивает, куда я теперь. Говорю, надо на поезд, самолет не для меня сейчас. Спорол с куртки буквы "СССР" и отдал человеку. "На память",- сказал ему. Он стал предлагать рубли на такси - отказался. На такси меня умотает. И так весь дрожу, не от холода, конечно. Слабость такая: ткни-упаду. Простились. Я кое-как пошел. Понимаю одно: надо спешить, пока еще не кончился рабочий день. Уже план есть - занять деньги в окружном доме офицеров. Представлюсь - не должны отказать. И точно - ссудили деньги под расписку. По правилам, когда выезжаешь за границу, сдаешь все до рубля (тогда было так). Так что и чай, если бы захотел, взять не смог бы. И вообще ничего не смог бы - без копейки, без документов. На счастье, есть хоть олимпийское удостоверение - это для Токио, но при случае сгодится и здесь. Впрочем, в окружном доме офицеров без того узнали и поверили...

В поезде спазм не отступал трое суток. Я лежал в полузабытьи, не ел, не двигался. Вагон насквозь пустой, гремит, мотается.

Проводник,- степенный, словоохотливый украинец, узнал меня по газетной фотографии. Принес газету, в которой все о моем поражении, и вот тут очень забавно выразил свои чувства: "Да-а-а, бывает! Настоящая зеленая собака!" И стал меня уговаривать не грустить: он решил, что это я от расстройства чувств морю себя голодом и третьи сутки не выхожу из купе. Я и рад был бы встать, да спазм к полке припечатал.

Я ехал в одиночестве, все купе пустовали. Проводник как-то заметил: "Хотите, подсажу блондиночку? От меня зависит, где ей дать место, а могу и по составу пошукать. Блондинками надо лечить горе. Без промаха бьет лекарство..."

Он подрабатывал тем, что пускал в пустые купе парочки. Нет-нет, а простучат по коридору каблучки и голоса сдавленно, смущенно зашепчутся.

В Иркутске я одолжил денег у своего поездного хозяина и самолетом вылетел в Москву. Организм уже преодолел слабость.

Все дни жена металась в поисках. Никто ничего не мог сообщить, да и кому до этого было дело... Аппарат, который поначалу должен был обслуживать спорт, сегодня с помощью спорта обслуживает себя. Спортсменам все дается ценой нечеловеческих усилий, ценой потери здоровья, ценой унижений, а чиновничество сыто спортом. Оно куда как безбедно живет за чемпионским столом. Их, сосущих спорт, десятки и сотни тысяч.

Что мы для них? Средство, источник благополучия, не больше.

Я был очень спокоен на олимпийском помосте. Даже газеты не без удивления помянули об этом. И после я был спокоен.

"Но мне по-прежнему знакома радость. Радость, имеющая тысячи лиц".

Это как в старинном русском песнопении: ярость, зло, зависть, смерть... не отрешат от жизни вечной.

Не отрешат...

Не ложиться в яму судьбы...

В те дни я решил продолжить "железную игру". Взять шестьсот - и уйти. А для этого привести себя в порядок. Достаточно года неторопливых тренировок. Я и предположить не мог, что мне в этом откажут...

На память идут слова Жени Минаева (вместе работали за сборную): "Как за границей, так меня там все "сэр", "сэр", а как домой вернешься, так матом меня..." Да, уж тут не будут величать сэром.

Он был прав: в случае неудачных выступлений отношения не только с руководством спорта, но и с болельщиками четко складывались по схожей схеме.

Это, разумеется, не воодушевляло.

Помню встречу на вокзале после одного из выступлений. Я пошел навстречу своим, радуясь, улыбаясь, пряча боль всех тревог и обид.

Незнакомый человек окликнул меня. Я остановился, еще толком не понимая, что же ему нужно, но уже чувствуя, что будет новая боль.

Человек протянул руку, сильно встряхнул мою и сказал:

- Я тоже хозяин страны... Что ж ты арену бросил, мать твою!..- И разложил передо мной все богатство своих слов - минуты на полторы, не меньше.

"Арена" тут припуталась из-за моего заявления об уходе из спорта. Заявление напечатали многие газеты, разнесло радио.

Если бы такая встреча была эпизодом. В той или иной форме я слышал подобное постоянно - всю спортивную жизнь и десятилетия спустя. Да-а, сэр...

Случайные, чужие люди вспарывали тебе грудь злыми, несправедливыми словами (порой преследовали письмами, звонками). И все надо терпеть. Ведь если ты знаменит, тем более знаменит от спорта, ты уже собственность всех. Я почти не встречал участия и бескорыстной доброты - едва ли не каждый вырывал из тебя часть жизни, пусть небольшую, но вырывал... И уже никто никогда не сомневался в своем праве поступать таким образом. И даже десятилетия спустя это продолжается...

"Власов был буквально деморализован неудачей в Токио..." - написал один из "биографов", который все ведает обо мне (недавно опять напечатал мою биографию), совершенно не интересуясь мной и питая застарелую неприязнь ко мне.

Курьезны эти биографии. Их пишут после одной встречи, часто даже после вялой часовой беседы. В них так все лихо расставлено! А этот "биограф" вообще не знался со мной после Олимпиады в Токио. Следовательно, не слышал от меня и о поединке в Токио.

Помню рекорд в Днепропетровске. Я толкнул 210 кг. По тем временам это было чем-то невероятным. За кулисы ко мне пришел Н. и долго восхищался моей "техникой". Он был одним из ведущих тренеров.

В Токио Жаботинский толкает 217,5 кг, и я с удивлением читаю в газете статью Н. Он сетует, что Власов не владеет "техникой" толчка и вообще не умеет тренироваться...

Что это, один из способов заработка на жизнь или непорядочность?.. Впрочем, в те годы я и не такого "добра" навидался...

Штанга на весах времени.

Что характерно - никаких желаний сводить счеты, посрамить соперника. Только собрать шестьсот! Я рассчитывал отдыхом вывести себя на тот единственный результат и тогда атаковать, вломиться в него. Отдых оказался невозможным. В нем было отказано. Причины те же самые: если остаюсь в большом спорте, должен выступать, да еще по календарю. Особенно настойчивым в изживании меня из спорта оказался Гулевич - начальник отдела тяжелой атлетики армейского клуба. А ведь никто не поздравлял меня с победами столь горячо, как он. Спортсменом он никогда не был - похоже, не только спортсменом...

В сборной команде страны этим в не меньшей степени был озабочен Воробьев. И уж как мог ему пособлял Дмитрий Иванов, штангист, ставший спортивным журналистом.

А я нуждался в сбросе нагрузок, одном затяжном щадящем ритме без выступлений.

Что значит выступать? Я не смел бы отделываться посредственными результатами и подтверждать тем самым "закономерность" своего поражения. Значит, стирать себя в бессмысленных выходах "ради зачета" на большой помост. Все выходы бессмысленны, если не открывают новую силу, не подводят к новой силе. Соревнования перемалывали бы силу, взводили бы на травлю результатами, а я и без того нервно измотан.

Глава 264.

В Токио, после выступления, я получил странное письмо на итальянском языке, вернее на какой-то смеси итальянского и французского, да еще с латинскими вставками.

Перевод его озадачил.

Все там было: и спортивная история, и советы, И сочувствие, и даже рекомендации для любовных отношений с женщинами. Среди всего этого выделялась заключительная фраза:

"Если хотите достигнуть успеха в жизни, а ваша борьба трудна и опасна, делайте свое дело в одиночку - никто не продаст, а самое главное - будьте наибезобиднейшей тварью, двуногой тварью с очень примитивными запросами. Зато в решительный момент - момент, определяющий всю вашу жизнь,- вы неожиданно предстанете для всех коброй. Понимаете: вы всегда и всего лишь безобидное существо, а по сути - мудрая кобра. Только в этом случае ваш удар будет сокрушительно разящ, а успех неотразим..."

Много позже хлынули письма упрекающие, разоблачающие, поучающие, ухмыляющиеся...

Но то, из первых, я запомнил: путь к победе - всю жизнь быть мирным, безобидным существом, чтобы вмиг стать коброй...

Взглянуть бы на автора письма. Судя по почерку, не старый человек: буквы узкие, вытянутые, но сильные.

Каких только советов не понаслышался я .за свою спортивную жизнь... До чего ж люди жаждут победы.

Глава 265.

По количеству рекордов 1964 год оказался для меня самым урожайным. Вот они с учетом проходных:

в жиме- 196 и 197,5 кг;

в рывке- 168, 170,5, 172,5 кг;

в толчке - 215,5 кг;

в сумме троеборья - 562,5, 570, 575, 580 кг.

Десять мировых рекордов!

Таким образом, в последний год выступлений я установил наибольшее их число, причем с внушительным наращиванием каждого. Моя сила была не на исходе. Наоборот, набор ее шел круто по восходящей. Физический расцвет был впереди. Поиск силы, наделение силы разумом оправдались. Все замыкалось на невозможности сочетать два очень серьезных, творчески нервных, изнурительных дела - литературу и спорт. Причем к жизни литературной я так и не успел подготовиться. Слишком мал оказался срок. Что верно, то верно: служить двум богам нельзя.

Моя книга "Себя преодолеть" вышла за несколько недель до Олимпийских игр в Токио. Художник-оформитель переживал: на обложке крупный серебряного цвета круг. С беспокойством спросил: "Вы не в обиде, я ведь вроде накликал "серебро", знакомые попрекают: сглазил!.."

После выхода книги меня опять стали поносить за сгущение красок, преувеличения. Но каким же я должен был изображать спорт? Ведь я сердцем принял его суть! А зная, лгать?! Лгать на свой труд и труд товарищей?!

Поражение в Токио оказалось единственным за всю мою спортивную жизнь. На большом помосте я не знал поражений. И никогда не уклонялся от борьбы, прячась за мнимую или действительную болезнь. Все соревнования я доводил до конца.

Великая гонка сильных не признает исключений. Я отказывался принадлежать ей. И я выпал из нее.

Глава 266.

Я долго не был в залах. Любое сравнение с атлетом оскорбляло. Мне казалось, на мне снова застегивают ошейник той жизни: только "железо", только помост, только заботы о силе. Нет! Нет!..

Эти тренировки - каждый вес держи под контролем. И это постоянное напряжение - вслушиваешься в себя:

как ведет себя организм, как принимает работу, где сбой... И забота: перемолоть усталость к следующей тренировке. И это желание отлежаться и никого не видеть...

Непомерность завязанной силы. Завязанной - потому что не приспособлена к жизни. Искусственная сила, совершенно ненужная и лишняя для жизни. Обременительная для здоровой жизни. Здесь все от ложного представления здоровья и счастья...

Лишь в 1974 году воровски, глубоким вечером, задворками я пришел в ЦСКА к своему залу. Как далек я был от себя - атлета! И как дороги были те годы! Вытравить их из себя я не смог. Наоборот, они приобрели новый смысл. Чистой, лишенной фальши, благородной и достойной представлялась та борьба.

10 сентября 1975 года я получил приглашение на чемпионат мира по тяжелой атлетике - он впервые проводился в Москве. Я не решился пойти ни в первый, ни во второй, ни в третий день... Я не выдержал и пошел во Дворец спорта на восьмой день чемпионата.

Лужники! Я сжался, когда вошел. Исподлобья, осторожно приглядывался к залу. Здесь в 1958 году я впервые выступал на международных соревнованиях. Плохо, правда, выступал... Здесь же в 1961 году выступил на матче сборных команд СССР и США. Здесь установил рекорд...

Вообще я поначалу не умел работать в просторных залах. У меня нарушалась координация - без близких, привычных стен не за что было зацепиться взглядом. Для координации имеет значение вот такая пространственная привязка. Только потом это потеряло для меня значение...

Все в зале было таким же. Пестрые флаги стран - участниц чемпионата, сиренево-белый дрожащий свет прожекторов, встречающий атлета на сцене, и даже голос в репродукторах. Соревнования вел секретарь Международной федерации тяжелой атлетики англичанин Стейт. Под его слегка гнусавый и невозмутимый речитатив уже полтора десятка лет выступают атлеты.

Я мгновенно стал мокрым, будто работал сам. Сердце торопилось напоить мышцы кровью. Звон "железа" на помосте отзывался в мышцах.

Я задохнулся беспокойством. Вот сейчас меня вызовут! Какое-то наваждение! Даже голос моего тренера - он сел рядом со мной.

Подошел бывший вице-президент Международной федерации тяжелой атлетики Назаров и попросил вручить медали призерам чемпионата. Я всегда избегал роли почетного генерала, но вручить медали атлетам... Разве сам я не атлет, разве не отведывал всех этих "соленых радостей железа"?

Я пошел с ним за кулисы. Атлеты готовились к вызову. Сразу же после награждения борьба возобновлялась. Я слышал скороговорку тренеров, лязг дисков, мелькали горячечные лица. Мне объяснили, как я должен выйти и что сделать.

Слева, возле занавеса, стояли болгарин Христов, старший тренер болгарской сборной Абаджиев, с ними еще несколько человек. Абаджиев что-то говорил и энергично показывал. Глаза Христова широко открыты. То, что он увидел сегодня, всего несколько минут назад, потрясло его: эта победа и отклик зала! И собственная сила, такая вдруг неожиданно-большая, легкая, кажется, весь мир уступает тебе, радуется, зовет тебя. В его облике не было сдержанности, сосредоточенности, свойственных опыту. Он отдавался непосредственным, первым ощущениям, как отдаются большой любви: без оглядки, в восторге чувств.

Мне вдруг захотелось подойти, но я сдержался. До того ли ему сейчас? Стоит ли путаться с выражениями чувств? А потом, я не знаю, какой он, как поймет. Я все-таки был чемпионом, знал громкие победы, триумфы побед, семь лет я носил титул "самый сильный человек в мире". И потом я узнал очень многое о силе, и это за мной узнали другие. Я помню: в Вене на афишах чемпионата мира было напечатано: "Выступают атлеты 38 стран и Юрий Власов". Правда, тогда в Вену они приехали из 33 стран.

Теперь я "экс" - это весьма изменило поведение многих. Я научился спокойно к этому относиться, но зачем лишний раз вызывать самодовольство чужой силы?

Диктор пригласил на сцену призеров. За призерами вышли мы.

Диктор перечислил участников торжественной церемонии.

Я не ожидал: зал ответил ревом на мое имя. Я напрягся, дабы скрыть волнение. У меня задрожали руки, потом я весь задрожал. Черный, вздыбленный зал в движении и этот могучий глас: "А-а-а!.." Будто я впервые увидел со сцены зал и услышал крики, обращенные ко мне. Нет, сейчас все было иначе. Все было ярче, значительнее. Я вернулся в зал! Я вернулся в эту жизнь! Я освободился от всего, что загораживает жизнь.

"Но мне по-прежнему знакома радость. Радость, имеющая тысячу лиц..."

Зал не унимался. Мгновения, в которых годы, в которых прошлое и будущее...

Прошлое вдруг распахнулось передо мной.

Я услышал чудесный и чистый бой колоколов прошлого.

Я слепнул, погружаясь в прошлое.

Оживи "железо"!

Тренировка - дни и ночи слышишь только себя и тяжесть, ты в великой слитности с этой тяжестью...

Смысл тренировки, кроме развития силы, то есть качества и количества мышечной ткани,- это настройка себя в единый лад с тяжестью, которую надо поднять предельно точно; именно тогда она весит меньше всего и как бы входит в твой физический строй, ты врастаешь в нее, она становится живой!..

Время чистой и благородной силы.

Нет, я атлет! До последнего часа жизни - атлет. Я принадлежу этим людям. Людям, нарекшим испытания - своей судьбой, борьбу - своей жизнью...

Мой мир! Мой!..

Чемпионат шестой (1964)